Афинский яд - Маргарет Дуди

Разговор принимал нежелательный оборот, к тому же мне показалось, что скрипнула дверь. Если глаза меня не обманывали, она чуть-чуть приоткрылась. Этого «чуть-чуть» было вполне достаточно, чтобы какая-нибудь обитательница дома могла подслушать нас, не нанеся ощутимый урон своей женской стыдливости. Возможно, это была моя будущая жена Филомела или Гета, ее старая кормилица, которая, конечно, не упустит случая передать услышанное хозяйке, хорошенько все приукрасить, а может, и добавить несколько слов от себя. Только этого не хватало!

— Что бы ты об этом ни думал, мой господин, — твердо сказал я, — перед тобой я держать ответ не обязан. Я просто решил, что, исключительно из уважения, должен поставить тебя в известность. Как о случившемся, так и о том, что, вероятно, мне придется давать показания в суде. Я не подозреваемый, я лишь свидетель, обнаруживший тело. Конечно, это неприятно, думаю даже, что мне придется перетерпеть некоторые насмешки в свой адрес. Но решающим событием в моей или твоей жизни это не станет. И больше я не желаю обсуждать эту тему.

Как я и ожидал, мое заявление пришлось Смиркену не по нраву, но зато он оставил этот угрожающий тон и оскорбительные намеки.

— Что я могу сказать? — торжественно проговорил мой собеседник, глядя в небо, а может, на поля, столь дорогие его сердцу. — Занимались бы вы лучше настоящим делом на настоящей земле. Ты сам заварил эту кашу с судом, сам ее и расхлебаешь. Я вижу твое раскаяние и совсем не хочу сыпать тебе соль на раны, будь уверен. Я очень сожалею, вот и все. Но в город я хожу редко, а тут, в Элевсине, люди не станут болтать о всякой чепухе.

— Ты куда угодно ходишь редко, — не выдержал я, — а потому: да, ты не узнаешь, что скажут люди.

— Беда в том, — серьезно и задумчиво проговорил Смиркен, — что дела об убийствах мусолятся по три-четыре месяца, а еще не было ни одной продикасии. Я не позволю тебе жениться на Филомеле, пока все не закончится. Это мое последнее слово. Сначала разберись с судом. Я не шучу. Значит, если суд не закончится к гамелиону, вы не сможете пожениться в этом году. Филомеле всего пятнадцать. Она может подождать и до шестнадцати. К чему спешить? Не след моей дочери вступать в брак с человеком, который дает показания по делу о таком страшном убийстве, — это будет дурным знаком и бросит тень на меня и мою Филомелу. А дело-то семейное. Прямо как в истории про Клитемнестру и во всех этих жутких пьесах, где дети вечно убивают родителей, а сестры — братьев. Нет, моя семья всегда была приличной.

Об осложнении такого рода я не подозревал. Я-то думал, Смиркен просто поворчит и скорчит кислую мину. Но мне и в голову не приходило, что суд может помешать свадьбе. Однажды обговорив со Смиркеном нашу с Филомелой помолвку, я воспринял как нечто само собой разумеющееся, что мы поженимся в следующем гамелионе. Это самый холодный зимний месяц, и перерыв в сельскохозяйственных работах позволяет без помех сыграть свадьбу. Гамелион не за горами: до него оставалось меньше трех месяцев. Не мог же я силой вырвать у Смиркена разрешение на брак с его дочерью!

Смиркен безошибочно определил срок. Самому суду предшествовали три слушанья, с месячным перерывом после каждого. На этих слушаньях излагались факты, появлялись свидетели, обе стороны получали представление друг о друге, а суд решал, достойно ли все это внимания. Первая продикасия еще не состоялась. Осень успеет смениться зимой, а зима — подойти к концу, прежде чем закончится этот судебный процесс. Да, свадьбу не получалось сыграть даже в антестерионе — месяце, когда весна робко возвещает о своем приближении.

— Тут я не могу с тобой согласиться, — сказал я, изо всех сил сдерживая гнев. — Если мы отложим бракосочетание, сплетен будет еще больше. Ведь энгие уже состоялось. Все знают, что мы с Филомелой скрепили наш договор клятвами. Я серьезно настроен жениться. Давай вернемся к этому позже, когда ситуация прояснится. Поговорим о другом. Я правильно полагаю, что Филомела поселится в моем доме вместе с Гетой, своей старой кормилицей?

— Что? Что такое? — Смиркен уставился на меня в полном непонимании. Он приложил к уху свою огромную, потемневшую от земли ручищу, словно подозревал, что мог неправильно расслышать мои слова. — Гета? Ты рассчитывал получить Гету вместе с Филомелой?

— Вообще-то да, — признался я. — Обычно, если женщина очень молода и впервые выходит замуж, она берет в новый дом свою старую прислугу, кормилицу или…

— И не мечтай, — решительно отрезал Смиркен. — Клянусь олимпийцами, это потрясающе! Он думает, что может воровать у меня слуг! Нет, мне Гета нужна гораздо больше, чем Филомеле. У тебя, в конце концов, есть мать и одна служанка! С кухней вполне справится и Филомела. Нечего ее баловать. Нет, я без Геты никуда. Кто же будет стирать мои вещи, готовить, работать в саду и делать мелкие покупки?

— Понятно… — Некоторое время я обдумывал его слова. — Думаю… даже уверен, что мне очень не хватает рабочих рук. В данный момент мы сдаем поместье, но пришлось оставить там двух рабов, которые присматривают за домом и делают черную работу. Мне нужен слуга в городской дом. Все равно какого пола.

— Покупай мужчину. От него будет больше пользы, — посоветовал Смиркен. — Он и в поместье сможет работать, и по дому, и сходит с поручением, если надо. Только молодого не бери: у этих только девки на уме. И потом, недаром говорится: каков господин, таков и слуга, — шутливо заметил он, искоса взглянув на меня. — Еще станет таскаться по борделям.

Эта насмешка явно была попыткой к примирению. Выдавив из себя приветливый ответ, я предложил Смиркену прогуляться. Мы пошли в рощу, где находился алтарь Пану и нимфам. Смиркен не находил в этом повода для гордости и страшно негодовал, что на его земле вечно приносят жертвы и устраивают пирушки. Трудно было представить, что нимфы (не говоря уже о грациях) могли иметь что-то общее со Смиркеном.

Вышеописанная беседа меня не порадовала. Мало того, что мой будущий родственник хотел отложить свадьбу, этот старый брюзга даже не собирался помочь мне с рабами! Я заночевал в доме Смиркена, нуждаясь в отдыхе перед долгой дорогой: многие стадии разделяли Элевсин и Афины. Но это был безрадостный ночлег. Не стоило и мечтать о том, чтобы повидать Филомелу, мою девочку с серо-зелеными глазами. (Вопреки всем правилам приличия, однажды мы встретились и даже поговорили, хотя вообще-то мужчине не полагается видеть будущую жену до свадьбы. Я увидел ее глаза и волосы, блестящие, словно спелый желудь). Сегодня Филомела пряталась в доме. Гета, мрачнее тучи, подала нам ужин, и я отправился в постель, дабы избежать очередных шуточек Смиркена.

Возвращаясь в Афины, я решил, что сейчас как никогда важно наведаться в Гиметт и уладить наши с Филомелой финансовые дела. Как знать, может, увидев, что я преуспеваю, Смиркен позволит нам пожениться, пусть даже и во время судебного процесса?

Я отправился в Гиметт, как только смог. На этот раз я не пошел пешком, а запряг в повозку осла и большую часть пути проехал; лишь крутой спуск на подходе к Гиметту пришлось преодолеть на ногах. Не без горечи я вспоминал, как еще прошлым летом я, молодой и полный сил, уверенно шагал по раскаленной летним солнцем дороге. А сейчас, хотя день стоял прохладный, я трясся в повозке, будто старик или больной, каким был еще недавно.

Войдя в загородный дом, прилепившийся к горному склону, я столкнулся с Дропидом, вторым мужем Филоклеи, матери Филоники: этот человек, с тех пор как я его помнил, непрерывно болел. Филоклея, необыкновенно бодрая для своих лет, управляла домом и поместьем в отсутствие сына Филокла. Филокл отправился на далекие, недавно освобожденные острова, предполагая обосноваться на Родосе, но я нашел его на Косе, развлекающимся с прелестной подругой по имени Нанна. В недавнем прошлом — возлюбленная полководца, она владела собственным домом и получала доход от промысла губок в Калимносе, так что Филокл не спешил возвращаться. Преданная Филоклея, без устали трудясь на благо осиротевшей семьи, свила новому зятю уютное гнездышко. Этот Дропид был потрясающий человек — казалось, его душа и тело пребывают в вечной спячке. Как и в прошлый раз, в самый разгар лета, он сидел в огромном кресле среди своей ненаглядной рухляди (которую перевез в новый дом). С приходом осени Дропид завернулся еще в два одеяла, а сверху набросил две овечьи шкуры вместо обычной одной.

— Я жив, спасибо, — угрюмо ответил он, когда я вежливо осведомился о его самочувствии. — Но этот холод просто не дает житья. Ветрено здесь, очень ветрено. Ясное дело, горы, — и он тяжко вздохнул.

— На солнце все еще тепло, — заметил я. — После праздника семян какое-то время обычно держится хорошая погода.