Афинский яд - Маргарет Дуди

— Такие вещи в конце концов забываются. Как правило, — задумчиво проговорил Аристотель. — Хуже то, что ты видел тело. И с тобой не было никого, кроме этой содержательницы дома наслаждений. Манто. Какое-то время вы оба находились в комнате — одни. Какой-нибудь недоброжелатель может сказать, что вы были там еще до того, как Ортобул умер.

Странно, до сих пор мне не приходило в голову, что я сам могу оказаться под подозрением.

— Но это исключено, — запротестовал я. — Улики… полотенца, постель — все указывает на то, что Ортобулу — или кому-то другому — стало плохо где-то в другом месте, даже Критон не станет спорить. Полотенца принесли нарочно, его не могло рвать в этой комнате. Когда я пришел, тело уже окоченело и лежало на кровати в очень странной позе. В комнате не было никаких следов трапезы или совокупления. Ночной горшок был пуст. Тело просто принесли в комнату, это же очевидно! И обставили все так, будто Ортобул умер там. Но улики указывают на другое.

— На твоем месте я бы сам сказал об этом Басилевсу на первом же слушанье, — посоветовал Аристотель. — Не дожидайся вопросов Критона или Обвинителя. Обдумай все как следует. Что нужно Критону от этого разбирательства?

— Тут гадать не надо. Он хочет, чтобы его мачеху признали виновной. И казнили, — быстро ответил я.

— Хорошо. А если Критон так этого хочет, будет ли он разборчив в средствах? Или обвинит в соучастии кого угодно, лишь бы выиграть процесс?

— Пожалуй, — невесело согласился я.

— Что получит Критон, если добьется своего?

— Ну, его мачеху казнят. А он унаследует все состояние Ортобула, включая деньги Гермии. Ради такого вполне можно подкупить свидетелей, и они скажут, что угодно.

— Именно. По крайней мере, ты это понимаешь. А потому — обдумай свои слова и позицию. Не спеши становиться на сторону обвинения. Ты просто законопослушный гражданин, который готов помочь суду, вот и все. Говори только то, что точно знаешь или можешь заключить из увиденного. Не предполагай и не обвиняй. Но не будь слишком робок и не жди, пока тебя спросят. Говори. Ты владеешь важными сведениями. Если убийство произошло не в этом доме, а где-то еще, Суд должен узнать, где.

V

Горькие слова и сладкий мед

Новая забота терзала меня дни и ночи напролет. Я стал хуже спать, и не только из-за раны. Мой сон тревожили тяжкие видения: о воде, песках и невидимом, а иногда лишь частично видимом враге, вступившем со мной в поединок, о спруте, атакующем мою лодку, — он шипел и угрожающе разевал пасть. Я просыпался разбитым. Но нужно было, не откладывая, пойти в Элевсин и объясниться со Смиркеном, моим будущим тестем.

Я уже нанес визит Смиркену, почти сразу, как вернулся в Афины. Путешествие к восточным островам, хотя и полное невзгод, ознаменовалось для меня маленькой победой в семейных делах. Цель поездки была успешно достигнута: я разыскал дядю Филомелы со стороны матери, а также заключил с ним договор о доле Филомелы в материнском имении. Даже вечно недовольный Смиркен не нашел, к чему придраться. Мы немедленно решили все оставшиеся финансовые вопросы, и вскоре состоялась энгие — официальная церемония, на которой было объявлено о нашей с Филомелой помолвке и величине приданого. Я понимал, что появление на этом торжественном событии такого родственника, как Смиркен, едва ли произведет хорошее впечатление на афинскую знать. Но, в конце концов, Смиркен был старым афинянином, гражданином и владельцем плодородных земель в деме Элевсин.

Бредя в Элевсин, я искренне сожалел, что не нашел другого повода для визита. Но теперь, когда все Афины знали о злополучном происшествии в доме Манто, я должен был повидаться с пожилым землевладельцем и, поговорив с ним, как мужчина с мужчиной, признаться, что замешан в этом грязном деле. Не прошлой суток с тех пор, как тело несчастного Ортобула было предано земле и обвинительная речь Критона отзвучала над свежей могилой, а вести уже могли проделать путь от Керамика до Элевсина. Я не хотел — и не имел права — скрывать от будущего тестя, что мне предстоит выступать свидетелем на самом неприятном судебном процессе, какой только можно вообразить.

— Да, ну и кашу вы заварили у себя в Афинах, — такими словами приветствовал меня Смиркен. Я не напрасно предполагал, что он может быть в курсе последних событий. — Слыхал я, прикончили одного из ваших распутных толстосумов. Говорят, от яда он стал твердый, как засохшая селедка. А теперь его сынок обвиняет собственную мачеху! Ну и дела!

— Нам еще не все известно, — осторожно сказал я. Мой будущий тесть только отмахнулся:

— Не знаю, может, я в чем и не прав. По ночам всякое в голову лезет. И грустно мне становится, как подумаю, что отдам Филомелу в жены городскому. Чего у вас только не вытворяют! Что ни ночь — то кража, ничего без присмотра не оставишь. А на каждой улице, говорят, бордели.

— Все не так плохо… я хочу сказать: их не так много. — Я нервно сглотнул. — Но ты обязательно должен узнать все обстоятельства. Боюсь, мне придется участвовать в этом суде. Может, присядем?

Мы расположились на скамье перед домом Смиркена, где могли бы отлично позагорать, будь сегодня солнечно. Но осенний полдень принес с собой легкий туман, небо заволокли тучки. Я зябко поежился. Дорога в Элевсин оказалась против обыкновения утомительной: не будь я ранен, я бы ее и не заметил. Впрочем, подозреваю, что не последнюю роль сыграло предвкушение этой малоприятной беседы. Итак, я поведал Смиркену о незабвенной ночи в доме Манто, постаравшись не затягивать рассказ, но и не упустить важных подробностей. Разумеется, мой собеседник слушал во все уши и, что удивительно, ни разу меня не перебил (если не считать коротких вздохов и хмыканий).

— Да, — выдохнул Смиркен, когда мое повествование подошло к концу. — Подумать только, — укоризненно добавил он. — С виду такой цыпленок, а на деле — распутник и скандалист. Будь у тебя хоть капля мозгов, ты получил бы задаром все, за что отдаешь такие деньги в этих борделях. Целых две драхмы! Ужас какой! Небось, и вино пил?

— Честно говоря, в ту ночь я и правда немного выпил, — признался я. — Но должен же мужчина как-то расслабляться! Ты забываешь, что я не женат. Много недель, с тех пор как меня ранили, я был лишен всех жизненных удовольствий. Я просто хотел отпраздновать свое исцеление.

— Хорош праздник, клянусь моим седалищем, — деликатно выругался Смиркен. — Теперь напразднуешься в суде, вместе с обвинителем, которого хлебом не корми, дай засадить кого-нибудь за решетку. А если уж тебя занесло в бордель, зачем надо было идти и осматривать тело? У шлюхи-то твоей ума, смотрю, оказалось побольше.

— Сначала я не понял, что это за крик, — начал объяснять я, — и решил, что мой долг — выяснить, в чем дело. Не этому ли учил меня Аристотель: изучать вопрос, чтобы найти ответ?

— Философы! — плюнул Смиркен. — Они только и делают, что морочат людям головы. Прекращай-ка ты философствовать, да уйми, наконец, свой член, а то доиграешься, — старик вздохнул. — Может, ты еще не созрел для женитьбы?..

— Нет-нет! — быстро возразил я. — Ты так несправедлив! Вот уже три года, с тех пор как умер отец, я забочусь о своем семействе. Я много работал, чтобы расплатиться со всеми долгами. Тебе прекрасно известно, что из восточных странствий я привез письменное соглашение с Филоклом, дядей твоей дочери. Он отдает нам часть поместья в Гиметте, так что скоро дела наши пойдут на лад. Вот только начну продавать мед.

— Что ж, неплохо, — буркнул Смиркен, поубавив презрения в голосе. — И потом, ты еще совсем молод, а потому не всегда можешь отвечать за себя, как надлежит мудрому зрелому мужу. Но на твоем месте, юноша, я бы прекратил совать свой член, куда ни попадя! Как можно путаться с рабынями, которых видишь первый раз в жизни?! Они обслужили столько мужчин, что уже переполнены чужим семенем. Это вредно для здоровья.

— Но воздержание тоже вредно для здоровья, — усмехнулся я. — После свадьбы надобность в подобных развлечениях отпадет.

— Не знаю, не знаю. Первая брачная ночь едва ли излечит страсть к забавам Эрота. — Смиркен упорно хмурил брови, словно не замечая моей улыбки. — Вспомни Алкивиада и ему подобных, — посоветовал он. — Все как один женатые. Тот же Алкивиад бегал за всем, что движется. За мужчинами, женщинами, мальчиками, девочками. И каждый должен был любить его — да что любить: обожать, — а не то бы он им устроил!

— Алкивиад давным-давно умер, — успокаивающе проговорил я.

— Но другие-то живы. Взять хотя бы Гиперида. По виду сразу-то и не скажешь. Кувшинное Рыло, уши торчком. А женщинам нравится, даже теперь, когда он так стар. Конечно, денежки у него всегда водились. Содержал сразу трех любовниц, одну из них — прямо здесь, в Элевсине. Звать Фила. Он все еще хаживает к ней, но даже теперь, в шестьдесят лет, одной ему мало. Говорят, красотка Фрина — одна из его девочек, по крайней мере, так было до последнего времени. А ее ведь называют «прекраснейшей женщиной Аттики». Скорее красива, чем добродетельна — любой дурак поймет, что это значит. Помяни мое слово: ничто так не вымывает деньги из кармана! Все равно, что топить свое добро в колодце!