Еленевский Мытари и фарисеи - Неизвестно

Мать говорила и говорила, излучая радость и довольная тем, что ее длин­ную, тоскливую ночь я разбавил таким нежданным приездом. За долгие годы вдовьего одиночества она привыкла к тому, что ее постоянными собеседниками до глубокой полуночи были иконы да кошка, которая, мяукая, сейчас терлась у ее ног.

— Вот нахалка, ведь накормила. Вон молочко в банке налито, чего еще надо? Нет, будет ходить, мяукать. Сынок, ей чуток твоей колбаски отрежу, побалую? Я теперь такую редко покупаю.

— Конечно, мам, конечно.

— У нас в магазине пустовато стало. Все по талонам. Деньги есть, а купить нечего. А раньше всего навалом, да денег-то, с копейки на копейку. — Она вздох­нула. — Вот Василю за дрова надо заплатить, так жду пенсии. Гадаю, принесут, не принесут.

— Заплатим, мам, заплатим, — успокоил я, прикинув, что на обратную дорогу в Ташкент должно хватить.

— От и хорошо. Вы, военные, наверно, и сейчас при деньгах. Вас никто не посмеет обидеть, иначе найдется новый Гитлер. Знаешь, сынок, там и деньги небольшие, но мне еще надо долг отдать. Брала на ремонт холодильника. Нового- то уже не докуплюсь.

— Не волнуйся, мам, все сделаю.

— Вот и хорошо. А здесь «белочек» да «зайчиков» налепили-напечатали, и деньги не деньги, и в магазине к ним еще талоны нужны. В войну такого не было. Не деньги одолжают один у одного, а бумажки. Приходила Женя Болева, дай, говорит, талонов на детские колготы, они же у тебя пропадут. Ее Миша с внуками приехал, детям ходить не в чем. Сынок, тут у меня олеи с луком пережаренные, если тебе бульбу ими припушу, не побрезгушь?

— Мам, ну что такое говоришь?

— То и говорю... — Потом она сидела напротив и молча смотрела, словно на чужестранца, переживая, понравится ли мне ужин.

Долго не мог уснуть. Эту кровать с той поры, как умер отец, мать расстилала только для гостей, а сама перебралась в маленькую комнатку, отгороженную от спальни тоненькой дощатой перегородкой: наша бывшая детская, куда выходила одна из стен печки. «Зимой мне здесь тепло, а так разве всю хату натопишь?»

Ворочался с боку на бок, покуда из-за перегородки не донеслось: «Чего не спится?» Пояснил, что от нового места. «Какое же оно для тебя новое? Не лука­вишь? Может, чего не так?» — «Да все так». Тогда она со вздохами начала рас­сказывать сельские новости, спрашивала, помню ли я Степана Чиховца, который недавно отошел в мир иной. Что сынок его, с которым я в школе учился, на похо­роны приезжал, а потом распродавал отцовское добро, чтобы взять билет куда-то под Саратов. «Худенький сам, невзрачный, за столько лет впервые в родное село, да и то на отцовские похороны. К матери-то и вовсе не приезжал».

Под ее тихое неспешное повествование я уснул.

Проснулся от громкого «здравствуй, Маруська!». И испуганное материнское:

— Ну, чего раскричалась, чего? Коля приехал, спит еще.

— Вот оно что! А я запереживала, смотрю, светится среди ночи, думаю, или приболела, или еще что, зайду пораньше, наведу справки. А у тебя гость! Надолго ли?

— Как получится.

Было слышно, как на кухне задвигали стулья.

— Садись, чаю попьешь, с конфетами, лимон вот, если хочешь, отрежь. Булку вкусную сын привез и масло шоколадное, садись. Повесь хустку к печи, пусть подсохнет. Я тоже, пока корове да свиньям дала, вся промокла. Совсем небо расхудилось, сыплет и сыплет.

— Что ему остается делать, будем грязь до самой Пилиповки таскать, в про­шлом году как раз на Пилиповку морозы ударили, — это уже голос соседки.

— Оно так, — соглашается мать, — я вот с кухни половики убрала, чтобы не затаптывать, а то ведь и не достираешься, тяжеленные. По молодости соткала на свою голову, а теперь мучаюсь, надо бы на чердак забросить, да пусть бы там и доживали свой век.

— А я свои и не помню, когда мыла. Вывешу на плот, обстучу да опять в хату.

Было слышно, как они пододвигали стулья поближе к столу, разливали чай, вели обычный неторопливый разговор: близкий и понятный им обеим. И в этом разговоре было столько душевности, теплоты, сочувствия друг к другу, вдовьего понимания, что он выделялся светлым контрастом на фоне моих переживаний.

— Коля по службе или как? Сколько прошло, как они у тебя были?

— Много, больше года. Хочет на родину вернуться, а как оно сложится.

— Ох, и далекая дорога, далекая, — соседка сочувственно вздохнула. — Это же где той Ташкент, как подумать, так за светом, если не на краю. Вот колготню устроил этот Горбачев, на весь мир, все вверх дном перевернул. Это надо же было до такого додуматься?!

— Думаешь, сам? Нашлось кому надоумить! Сколько там советчиков ходи­ло, — в стаканах позвякивают чайные ложечки, — одна Америка чего стоит.

— Оно так, много всяких, как Антон говорит, а умного ни одного. Эти в пуще так совсем одичали от власти. Антон говорит, окабанели, добили то, что Горбачев не добил.

— Не на трезвую же голову.

— Ну да, пьянка только дури добавила. Ни Бога, ни черта не побоялись.

— Я тебе, Маруська, скажу, что придет время и им руку ко лбу поднести, все зачтется, все. Василь-то дров хороших привез?

— Каких выписала, ольха с березою. Гореть будут!

— Ну и слава Богу. А мне Антон обещал, да все никак не получается.

— У тебя их на три года.

— Не помешают, пока еще выписать по дешевке можно, а то ведь скоро и за воздух платить будем.

— А куда денемся. Как подумаю, так и при Польше такого не было. Хотя и тогда несладко жилось.

На меня снова накатила дрема. Кажется, все, что было со мной, какой-то невероятный сон, то ли из далекого будущего, то ли вообще плод моей фантазии: и война в Афганистане, и Ташкент, и развал Союза. А здесь вот они — стены отцовского дома, старинная икона в красном углу с вопрошающим и в то же время светлым взглядом Иисуса Христа, старый дубовый шкаф, сделанный отцу в пода­рок на лесозаводе, где он работал бухгалтером, а широкие скамейки с кружевны­ми спинками и стол уже под заказ ему смастерил у себя на дому Рыгорка, умелец на все руки. У него была небольшая столярная мастерская, и он там мог такое сотворить, что вся улица ходила смотреть. Был он инвалидом войны, и власть его не особо донимала. Над Рыгоровыми скамейками фотографии в рамках, украшен­ных материнскими полотенцами, посредине — отцовская, увеличенная мною еще в школьные годы, где он при орденах и медалях в каком-то из берлинских парков пьет вместе с друзьями-танкистами пиво. С обратной стороны имелась надпись: «Август 1945 года, Берлин».

И никуда я на годы не уезжал, не оставлял их. Сквозь полудрему ко мне из кухни донеслось «спасибочки», было слышно, как мать что-то заворачивала в бумагу: «Еще чаю попьешь!», и соседки «Ой, Маруська, ну зачем ты!», и легкий дверной скрип.

Голос матери: «Ну, и ты, давай выходи следом, — это уже кошке. — Хоть лапы намочишь, а то вконец обленилась». И соседкино поддакиванье: «У меня такая же. А мыши все гарбузы поели». И больше я уже ничего не слышал.

.Умываю лицо в тихой речной заводи, окаймленной высокими острыми кам­нями. Вода настолько чистая, казалось, дотронься до нее, и она зазвенит подобно хрусталю на дорогой люстре. Всматриваюсь в нее. У заводи нет дна, и она при­тягивает как магнит. Вдруг с дальнего края ко мне приближаются пущенные по ней круги. Я поднимаю голову и вижу бородатого человека в чалме, который с улыбкой показывает мне: ныряй! Около него еще с десяток таких же мужчин, и все смеются. Я чувствую, что если нырну, то уже не вынырну, а если не нырну, то меня убьют. И снова вглядываюсь в бездну, и страх накатывает такой, что неволь­но просыпаюсь.

Этот сон как наваждение последние годы преследует меня. Сколько раз снил­ся там, в Чирчике, сейчас в родительском доме. Только вместо пропасти колодцев, арыков — тихая бездонная заводь.

Слышно, как мать на кухне кому-то вполголоса выговаривала:

— Ну как же это так можно? Ты мне скажи, что себе позволяешь? День только начинается, а ты уже назюзюкалась.

Пьяный женский голос оправдывался:

— Теточка Марусечка, теточка Марусечка, не хотела, ну не хотела, так Валю- ха подкатила с утра на велосипеде. У нее полторачка самогонки. Давай, говорит, пока твоего дома нет.

— Как нет, когда он с утра по двору ходил? — голос у матери недоверчивый, но строгости не теряет.

— Вот, пока ходил, мы с Валюхой эту полторачку и. Это же если он меня увидит, убьет, ей-богу убьет. Я ведь вчера ему сказала, что бросаю пить. Он икону дал, говорит: «Целуй и поклянись, что бросишь!»

— И что?

— И поцеловала, и поклялась, да тут Валюха на велосипеде. Ей-богу, бро­сила бы, вот те крест, да у Валюхи полторачка. Убьет меня Петро, ей-богу, убьет! Что мне делать? — слышны всхлипы.

— Ты Бога не тревожь, сама виновата. А ко мне чего пришла? Петро прика­зал, когда пьяная придешь, гнать взашей, пусть под плотом пропадает.

— Теточка Марусечка, он же убьет. Я пару часиков прикорну, и все пройдет. Вон там, за печкою.

— Анюта, сын приехал, и что я ему скажу, что пьяницам потакаю? Сколько раз ты.