Еленевский Мытари и фарисеи - Неизвестно

Гульман не подавал вида, что ему интересно то, о чем там говорили, но иногда бросал в ту сторону короткий прищуренный взгляд и поглаживал свой толстый нос, молча подливал себе чай, сдвигал губы трубочкой и тихонько дул в пиалушку.

Чайхану окружал резной из тонких новых досок высокий забор. Под старым деревянным помостом, покрытым широченным, уже изрядно вытертым ковром, тихонько струилась вода, и оттуда веяло прохладой. Над нами нависали, почти касаясь воды, длинные ветки. Этот невероятной густоты зеленый шатер отгора­живал нас не только от полуденного солнца, но и от всего остального мира, и казалось, только чай, только лукум и пение птиц, и ты в этом царстве покоя самый желанный гость.

Капитан откланялся и подошел к нам, присел, посмотрел на Гульмана и с улыбкой проговорил:

— Анатолий Адамович, вам желают здоровья и благополучия.

Гульман поманил к себе пальцем капитана, что-то прошептал ему на ухо, затем повернулся к узбекам, приложил руку к груди и кивнул головой. Там так же признательно засверкали голубизной бриллиантов тяжелые перстни. Гульман вдруг с присущим ему пафосом сказал:

— Миколка-паровоз, детям семечки привез! Отдай-ка ключи от машины Рашиду. — Заметив мое недоумение, довольно подтвердил: — Отдай, отдай, а мы с тобой пока еще чайку, на посошок! Хорошее место, влюбчивое. — Он откинулся на подушки — кажется, сидел бы вот так и ни о чем не думал, а думать надо.

Вскоре вернулся Рашид, с той же улыбкой проговорил:

— Все, Анатолий Адамович! — и вернул ключи от машины.

— Ну, все так все! — Гульман аккуратно поставил недопитую пиалу. — Тогда, поехали. — Он поднялся, и сразу же появился чайханщик, долго и благодарно жал Гульману руку, видимо, тоже был чем-то обязан ему.

Уже в полку, расставаясь, словно невзначай, он обронил:

— Спасибо, что выручил. Там в багажнике для Надежды подарок, ну, и для тебя тоже, не забудь достать. Вот такие дела, братка Миколка-паровоз.

Подарок и в самом деле оказался знатный. В большой картонной коробке поверх пакетов со сладостями лежало большое серебряное блюдо с изумительной чеканкой ручной работы, с таким же заварным серебряным чайником и набо­ром расписанных позолотой пиалушек, а для меня чалма, расшитая серебряной нитью.

— Это не Гульман, а прямо падишах, — восторгалась жена, рассматривая подарки, — за что к тебе такая милость? Да, звонили из штаба, там пришла какая- то бумага, надо, чтобы ты ознакомился.

— А ты его евреем называла.

Бумагой оказался ответ из Минска на мой рапорт о переводе в Беларусь. В нем сообщалось, что перевод может состояться в том случае, если я дам согласие на последующее увольнение в запас. Причины не объяснялись. Пришлось звонить Громову.

— В двух словах не обрисуешь, — на минском конце телефонного провода бормочущий голос долго извинялся, — закопался, пойми, здесь надо твое личное присутствие. Ну, сам посуди, как без тебя. Такая кругом заварушка! Народ валом прет! Поэтому договаривайся с Г авриловым и прилетай. Чем скорее, тем лучше.

Гаврилов наигранно вздохнул и поморщился:

— На каком основании я тебя отправлю в Минск? Проездные надо чем-то обосновать. Ладно, — махнул рукой, — начни все обосновывать, с ума свихнешь­ся. Слушай, неужели ты думаешь, что там тебя ждут с распростертыми объя­тиями? Посмотри вокруг! У тебя здесь эскадрилья, скажу, что и полк намерены сохранить. Исламбеков все прокручивает, а там?

— Там родина.

— Что? — он ехидно улыбнулся. — Где ты видишь родину? Мы все в што­поре. Америку с Западом на радостях понос прошиб, такую страну без единого выстрела угрохали, а ты родина. Родина-уродина! Если что, не особо кланяйся, не ползай, таких, как ты, в вертолетной авиации единицы. Да тебя здесь на руках носить будут!

— Носить не надо, мне надо летать.

— Чудак, будем летать! В министерстве обещают топливо по полной про­грамме. Исламбеков сказал им, что вертолеты на земле, народ разбегается. М-да! Думаю, услышали.

Полк оставляли. Гаврилов ожил, посвежел, к нему возвращалась уверен­ность.

***

В Минск я прилетел ранним октябрьским утром почти в пустом самолете. Десяток пассажиров, видимо, из разряда новых преуспевающих бизнесменов, весь полет от Ташкента до Минска глотали коньяк, рассказывали анекдоты, пыта­лись ухаживать за стюардессой, пели песни, бродили, расплескивая содержимое стаканов, по салону, как бродят отшельники в жаркий полдень по пустыне в поис­ках тени, тянули меня к обильному импровизированному столу, сооруженному на пустых креслах, всем своим видом показывая, что жизнь удалась.

В дальнем конце салона, подальше от шумной компании, подняв подлокот­ники кресел, я прилег в междурядье, укрылся шинелью, думая только одну думу: что ожидает в Минске?

Полупустой аэровокзал подавал признаки жизни разве что около тамо­женных стоек, где толпился народ, вылетавший за границу в западном направлении. Таксисты, покручивая на пальцах брелки с ключами, оцени­вали прилетевших, прикидывая, сколько можно содрать за доставку в город- герой.

— Командир, тебе куда? Глазом не успеешь моргнуть. — Увидев моих попут­чиков, они тут же потеряли ко мне всякий интерес и дружно устремились к биз­несменам, еще энергичнее покручивая в воздухе брелками.

В город-герой я катил в полупустом «Икарусе». Водитель, сорокалетний угрюмый мужик в толстом вязаном свитере, устало обронил:

— Скажете, где вам выходить, остановлюсь.

Я был чрезвычайно благодарен ему за такую предупредительность, вежли­вость, вдруг вселившую в меня, не знаю почему, оптимизм.

Вышел у магазина «1000 мелочей», от которого было совсем недалеко до квартиры Анатолия, родственника жены. Автобус аккуратно вписался в реденькое движение разномастного транспорта и исчез за поворотом площади, оставив меня наедине с тем, что называлось огромным городом.

Улицы, подсвеченные желтыми, словно переболевшими лихорадкой, фона­рями и назойливыми огнями рекламы. Дома. Унылые от осенней серости, похожие на вороха изношенных, измятых, пропаленных, простреленных шине­лей, которые за ненадобностью побросали на эту грешную землю, они словно рас­пластались в этих издевательских огнях, кукожась под пронизывающим ветром и ожидая спасения. Поднимавшаяся вверх улица отзывалась негромким эхом на дальний перезвон и перестук трамвая.

Вырвавшийся из-за углов домов ветер, издеваясь над молчаливыми дворника­ми, неустанно махавшими метлами, настырно гнал, кружил в вихре перед собой пестроту медно-желтых листьев, добавляя туда выхваченные из переполненных урн разноцветные обертки, окурки. Стоило сделать пару шагов, как он швырнул все это «богатство» под ноги и начал рьяно хлестать полами шинели по ногам. Куда-то спешившие одинокие горожане подставляли ветру бока, согнутые спины, словно что-то искали в этом огромном городе.

На улице Якуба Коласа у ювелирного магазина стояла продрогшая, нервная толпа, молчаливая, терпеливо сжавшая зубы.

В полутемном коридоре, уставленном высокими деревянными с висячими на крышках замками ящиками, пахло картошкой, полем и землей, еле нашел нужную дверь. Несколько раз нажал на кнопку звонка, но долго не открывали, и я уже собрался уходить, как из-за дерматиновой обивки послышалось неласковое предупреждение:

— Еще раз позвонишь, набью морду! — Кому хозяин собирался бить морду, он так и не прояснил, но мое появление посчитал для себя полной неожиданностью, хотя Надежда предупредила о моем вылете в Минск и про­сила приютить на некоторое время. Он сразу завел разговор о том, что боль­ше всего волновало: — Понимаешь, мои уехали в деревню, в холодильнике, кроме холода, ничего. Видишь? — Он размашисто открыл дверцу холодиль­ника и продолжил, словно мы только полчаса назад как расстались и теперь опять встретились для посещения этого самого холодильника: — Хлопцы вчера заходили, подчистили все. Понимаешь, на заводе полный бардак. Пол-нн-ыый! — казалось, он сейчас завоет. — Дома уже пятый день сижу. На месяц всех отправили за свой счет, козлы беловежские. — Он вздохнул. —

Был бы у меня этот счет, я бы месяц к этим козлам беловежским не появился. Бартер, видишь ли, не устраивает. А ты надолго или как?

От моего ответа зависело все его дальнейшее поведение.

— Да нет, если позволишь, приведу себя в порядок. Мне к девяти в штаб. Думаю, все решу в один день.

— Порядок — это ныне дефицит преогромный. Скажи, в армии такой же бардак?

Я пожал плечами:

— А что?

— Служить собираешься? — Ты перед рабочим классом не циркуй! Мы здесь вчера решили, что надо срочно звать американцев.

— Зачем? — усмехнулся я. — Они же наши противники.

— Для тебя, может, и враги, а для рабочего класса единственная надежда. Не позовем американцев, придут китайцы. А у них, как мне известно, дела обстоят похуже, чем в Вашингтоне. Так что выбор за нами, и он в пользу американцев. — Анатоль аккуратно составил в ряд на кухонном столе пустые бутылки, немое свидетельство вчерашнего напряженного разговора рабочего класса о текущем моменте, пригладил широкой ладонью курчавые черные волосы, делавшие его похожим на цыгана. — Слушай, как у армии с финансами? Я к тому, что, пока ты будешь приводить себя в порядок, я в круглосуточный сбегал бы, он здесь недалеко, — он опять прошелся по своим кудрям и хитровато взглянул на меня. В детстве его укусила змея, и после этого один глаз у Анатолия заметно косил, за что от друзей получил кличку «Косыгин», которая исправно заменяла ему фами­лию в родном поселке. В армию не призвали, и он, окончив в Пинске профтех­училище, остался работать в местной механизированной колонне, участвовавшей в мелиорации полесских болот. Был мастеровитым и трудолюбивым парнем, из тех, к которым любое начальство всегда благоволило, прощало разные промахи. Заведующий мастерскими худенький жилистый Иван Космич буквально трясся над Толиком, не давая его никому в обиду: