Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

в партийных верхах – все это может быть изжито лишь при известном изменении новой экономической политики». Докладчик указывал: «[Имеется] грубость взгляда о необходимости поднятия культурного уровня пролетарского студенчества; о низовой демократии Зиновьев вопроса не ставит, его затушевывает. Взгляд Троцкого в этом отношении более правилен. Последний считает демократический централизм и назначенство не самоцелью, а средством к широкому действительному демократизму». «При теперешнем положении вещей Петроградская организация может прийти в тупик, – соглашался содокладчик Константинов Федор Васильевич. – Эзоповский язык в партии привел к недоговоренностям и неясностям в дискуссии». Более осторожный Юдин Павел Федорович напомнил, что «принципы партийной демократии должны быть проводимы постольку, поскольку они на благо революции». Но и он отметил, что «из опыта университета видим, что, когда просили изучать Германскую революцию, сказали – не согласовано с райкомом. При перевыборах бюро коллектива за выставление кандидатуры потащили в губком»[986].

«[Нельзя] согласовать несогласное, – давал отпор Иванов. – К письму Троцкого нужно подходить целиком. [Другого вывода,] кроме вывода о его фракционности, нельзя делать». Иванов нашел в кружке некоторую поддержку. Гордяков Н. П. критиковал «демагогический подход Преображенского в Свердловском университете по вопросу о рабочей демократии», а Штейман Р. С. отмечала, что «линия Преображенского носит чисто меньшевистский характер». Но большинство поддержало молодого лектора Рузикаса Константина Александровича, требовавшего «практического осуществления» демократизации: «Каждая ячейка должна превратиться в лабораторию партийной мысли»[987].

Составление характеристики на Рузикаса заняло целых два дня (20–21 февраля 1924 года). «Вы меня знаете за три года как партийца, [скажите,] что я из себя представляю как коммунист, как товарищ, как теоретически мыслящий член кружка. <…> Среда наша партийная. Отказываюсь от лишних льстивых слов кружка, прошу дать обоснованное мнение, не формальное. Всегда умею за себя постоять и все открыто говорю и говорил, а не посылал, тем или иным путем, заискивать перед кем-нибудь».

Никто не спорил с тем, что «в последнее время тов. Рузикас является оппозиционером, как в дискуссии по партстроительству, так и в экономполитике». Он был известен как «сторонник письма Троцкого», критик назначенства. Но характеристика должна была быть исчерпывающей, поэтому было учтено и то, что по прибытии в университет Рузикас был «самый аккуратный и дисциплинированный партиец, ярый центровик. Карикатуры должны быть сняты». Товарищи отмечали, что Рузикас «больше внимания обращает на массы» и критикует авторитеты. Сказывались поездки Рузикаса в Москву, его близкое знакомство с конфликтной ситуацией в Коммунистическом университете им. Свердлова. Тамошняя лекторская группа потребовала еще в 1921 году своим выборным организациям равных прав в управлении и равных бытовых условий наряду с администраторами. Причиной склоки свердловцы назвали «отсутствие единой направляющей воли в управлении университета, следствием чего являются, прежде всего, внутренняя борьба между руководящими лицами университета, которые к тому же не только не имеют организационных способностей, но и по своей научной подготовке совершенно непригодны для такого широкого дела, как комуниверситет». В обеих столицах молодые лекторы говорили об «окостенении» руководящих верхов университета, господстве формализма, волокиты, канцелярщины и предлагали призвать к управлению университетом свежие силы. Рузикас наверняка если не читал, то слышал о заявлении одного из организаторов Василевича, который объявил, что не признает контроля верхов, а потому выходит из рядов РКП(б): «После тяжелой умственной работы в области теории компартии и окружающей действительности, сопоставляя последнее, я не мог не оказаться невытесненным из первой», – писал он. В меморандуме комиссии ЦК говорится, что «та, несколько обостренная форма, в которой студенчество проводило свою критику недостатков аппарата, как учебного, так и административно-хозяйственного… характеризует внутренние взаимоотношения между администрацией и студенчеством во многих учебных заведениях». Критика коммунистических лекторов была обусловлена «идейным шатанием и ослаблением партийной дисциплинированности, которая связана с переходом на новую экономическую политику Соввласти, вызвавшим в умах многих, особенно молодых членов партии, растерянность и какую-то идейную расхлябанность»[988].

Хотя поведение Рузикаса рассматривалось как продолжение левацкого инфантилизма, типичного для Москвы, Грекун уважал его принципиальность: «…тов. Рузикас – критический парень. Все, что он делает… он делает самостоятельно. Он держит курс всегда на низы. Он иногда перегибает палку в другую сторону. Что выражается в его противопоставлении администрации университета. Как бывший рабочий, который терпел гнет начальства раньше, он… питает к администрации такое же неуважение, как при капитализме питал к начальству. Завод дает возможность брать [начальника] на рожон. <…> Рузикас – очень широкая натура в работе, потому он резко расширяет поле деятельности и ругает, скажет демагог, если чувствует, что тов. Зиновьев не прав, и старается доказать. Да. Такая прямая черта в нем есть». Константинов готов был признать, что, наслушавшись москвичей, Рузикас перегнул палку: «В университете тов. Рузикас противопоставил себя администрации. Это объясняется его прошлым, капиталистической эксплуатацией». В Рузикасе был «буйный дух», но его отвага компенсировала другие недостатки. «Работая вместе с тов. Рузикасом в Запорожье, [я] очень многим [был] обязан тов. Рузикасу, который во время борьбы с махновщиной сурово расправлялся [с ней]. Он сурово относился ко всем тем, кто… не проводил постановлений райкома, влиял партийной дисциплиной на меня». «Тов. Рузикас явился сторонником оппозиции, – отметил Константинов, но добавил: – …характер этой принадлежности был своеобразен. Именно: он и другие не находили различия между резолюцией ЦК и письмом тов. Троцкого».

Товарищи отмечали, что Рузикас был «эклектиком в оппозиции» и «невыдержанным оппозиционером». Как пролетарий и подпольный работник партии, «казалось бы, должен был служить примером партийной выдержанности как в теоретических, так и в практических вопросах нашей жизни». На самом деле «не всегда служил образчиком, как старый член РКП». Гордяков Николай Петрович напоминал: «Теперь для рабочего не старое время. Критикуя власть или отдельное учреждение, нужно знать, что эта власть рабочая. Критика должна служить на пользу и способствовать устранению ошибок». Главный объект интереса Гордякова – а это отличало чистку лекторского кружка – были «теоретические убеждения тов. Рузикаса»: «Здесь, наверное, никто не будет отрицать, что тов. Рузикас является глубоко убежденным богдановщиком и всегда старался доказать научность этой теории», – заявил он.

Вспоминалось, что во время чтения критической статьи в кружке «тов. Рузикас страшно возмутился против нападок на Богданова, назвал его „мучеником“». Мученичество, скорее всего, приписывалось Богданову в связи с его арестом 8 сентября 1923 года по подозрению в принадлежности к левокоммунистической группе «Рабочая правда», следствие по делу которой в то время велось[989]. Проникновение в стены университета учения, не вписывавшегося в большевистскую ортодоксию, волновало чрезвычайно. Лекторы признавали, что «многие тогда увлекались Богдановым. <…> В их числе был и Рузикас, он вербовал себе сторонников». Таковыми оказались, например, Сарра Цейтлина и Елизавета Фрумкина, отличавшиеся «резким индивидуализмом,