Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

«Харечко считает Пилипенко надежным лицом для установления связи, наряду с [Яковом] Дробнисом (еще одним подписантом «Заявления 46». – И. Х.). На вопрос секретаря ЦКК в октябре 1925 года, что все это значит, ответил: „Все это не группировка, а остаток той группировки, которая была во время дискуссии“»[981].

Оппозиционеры часто осуждались партячейками, но у них оставался шанс на оправдание или смягчение приговора со стороны городской или Центральной контрольной комиссии. В партийных разборах 1924 года еще действовала презумпция невиновности: все хотели стать достойными партийцами, но не у всех получалось. Большинство заслуженных революционеров имели право на реабилитацию, полную или частичную, при условии признания ими правоты линии ЦК.

6. «Неисправимые»

Не все оппозиционеры были легко исправимы и не все из них, с точки зрения партийного дискурса, ошибались по недопониманию. Тут и там встречались если не отъявленные контрреволюционеры, то «идеологически чуждые» элементы – в первую очередь выходцы из других партий, норовящие предательски протащить элементы недобитых идеологий в партию. Вопросы вызывали и невыдержанные товарищи, отдавшие по собственному желанию партбилет. В действиях этих элементов усматривали злой умысел. Считалось, что их вступление или выход из партии был продуман, что они имели опыт и разбирались в политических вопросах. Однако «бывшие» члены других партий были опасны не сами по себе – опасность представляли рецидивы усвоенных с членством в других партиях идеологических привычек. В отношении упомянутых типов «примазавшихся» политическая ненадежность часто выступала следствием их классовой психологии и проявлялась не всегда и не очень четко.

В сюжете о чистке в лекторском кружке комвуза темы идеологического инакомыслия прозвучат вновь и на несколько октав выше. Мы услышим о затаившихся в партии врагах, прикрывающихся марксистской фразеологией, и об апелляции к классовому происхождению как о способе объяснить поведение отступников. В рассмотренном ниже случае речь пойдет о внутреннем Другом в партии в полном смысле слова, об инаковости, которая выявит себя с пугающей силой. Обозначится открытая политическая конфронтация в партии, никак не скованная партийными регламентами, дисциплиной и ее институтами. Мы продолжим говорить о внутреннем враге, но эта его разновидность будет первым из многих подлинных воплощений кошмаров ЦК. Перед нами предстанет противник, которого невозможно описать ни как простого уклониста, ни как партийный балласт. Вызов партии бросит субъект, разбирающийся в марксизме и претендующий на эпистемологическое превосходство над ортодоксальным ви'дением политики, науки и тенденций в развитии партии.

Такой враг, особенно опасный, еще не назывался оппозиционером. В 1924 году оппозиционеры считались просто временно заблудившимися. Они искренне старались выпрямить партийную линию. Враг же, о котором пойдет речь, создавал свое, отдельное от цекистского кредо, претендовал на научное его обоснование, на самостоятельную, отдельную от большевистской политическую линию, хотел стать новым авангардом в партии помимо самой партии.

Группы молодых людей, о которых мы расскажем ниже, были сторонниками теории организационной науки видного большевика А. А. Богданова, созданной в качестве попытки обновить марксизм на основе новейших научных данных и философии эмпириомонизма. В их руках теория Богданова обратилась в оружие, направленное против самой партии. Богдановцы, жертвы новой стремительно распространявшейся заразы, получившей на партийном жаргоне название «богдановщина», воспринимались как открытый вызов партийной догме. Предполагалось, что они орудовали через заговорщические организации типа «Рабочей правды» и «Рабочей группы». На них среди прочего возлагалась ответственность за организацию беспорядков и забастовок на заводах летом 1923 года. Но главная проблема с богдановцами состояла в том, что, действуя как политические соперники большевиков, они одновременно находились внутри инфраструктуры партии. Богдановцы в глазах ЦК были подобны пиявке, присосавшейся к телу партии, они находились в политической конфронтации с болльшевиками и в то же время пользовались его дискурсивными ресурсами, не будучи и не считая себя ортодоксальными ленинцами.

Эти контрреволюционеры внутри партии обманывали неискушенных рабочих, выдавая себя за истинных революционеров, – в этом-то и заключался весь кошмар ситуации с точки зрения ЦКК. В партию проникли не просто остатки, элементы – в ней созрела цельная, враждебная большевизму идеология, которая, как сам большевизм, обращалась к рабочему классу как к источнику легитимности и могла его загрязнить. Случай, к которому мы обратимся далее, был беспрецедентным в том смысле, что партию впервые за долгое время объял неподдельный страх. Коварный враг организованно и во имя идеалов коммунизма вел политику, подрывающую советский строй, считали Бухарин и Ярославский. Речь шла не об ошибках, заблуждениях, рефлексах, симптомах, пережитках, а о сознательной контрреволюционной деятельности врага. Такому врагу нечего было разъяснять, он все и так знал. Его невозможно было исправить. Он окончательно сделал роковой выбор, избрав ложных кумиров и вполне сознательно отрекшись от РКП. При этом враг продолжал быть похожим на большевика внешне, ходил с партбилетом в кармане, клялся в верности коммунизму и марксизму, жил незамеченным среди товарищей. Требовалось во что бы то ни стало вырезать созревшую в теле партии опухоль, пока не поздно, изгнать заразу. Санкции в отношении такого врага были гораздо жестче партвзысканий, применявшихся к рядовым товарищам, впавшим в уклон. Богдановец, излагая партийную правду с точностью до наоборот, предвосхищал оппозиционеров более позднего времени, «неисправимых злостников».

К категории внутреннего врага принадлежали те коммунисты, которые ставили под вопрос значение 1917 года, утверждали, что управленческий аппарат Советской России мало чем отличается от старорежимного. Заподозренных в таком мнении оказалось немало в лекторской группе комвуза – контингент из примерно ста наиболее развитых студентов, с которыми проводились занятия по расширенной программе и которые затем в следующий набор наделялись функцией преподавателей, проводя групповые занятия с новыми слушателями. Лекторская группа глубоко погружалась в специальные, более сложные предметы, будь то история Запада, политическая экономия или исторический материализм – ее целевой аудиторией были партийные пропагандисты[982].

Внутренний отчет гласил: по своему «настроению» лекторская группа не раскрыта. Отмечалась «полная неразбериха в товарищеских взаимоотношениях»[983]. Секретарь парторганизации Иванов отмечал, что на собраниях лекторского кружка он чувствовал себя «среди чуждых элементов коммунистической среды, которым приходилось доказывать, что советская власть – власть рабочих и крестьян, а не вообще власть»[984]. На самом деле, разъяснял Кудинов, «налицо разложение лекторской группы. <…> Нельзя лекторов выпустить в таком составе из университета. Там есть недостойные элементы»[985].

Недостойное поведение лекторской группы во время дискуссии особенно настораживало. Ее участники «вошли в курс дискуссии, нащупали ее пульс», многие «увлекались оппозицией». Дискуссию на кружке исторического материализма докладом открыл Серебров Аркадий Павлович (15 декабря 1923 года): «Несоответствие политики последних двух лет объективным условиям показывает ее неправильность – это вопрос, который развит Преображенским. Бюрократичность