Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) - Генрик Сенкевич

Скшетуский глубоко вздохнул, потом бросился на шею Жендзяну.

— Ты будешь моим другом, братом, но не слугою, — сказал он, — но теперь едем. Когда пани каштелянша должна была быть здесь?

— Через неделю после меня; уже прошло десять дней, а вы лежали без памяти восемь.

— Едем! Едем! — повторил Скшетуский. — Кажется, радость задушит меня.

Но не успел он договорить, как на дворе послышался топот, и перед окнами замелькали фигуры всадников. Сперва Скшетуский увидел старого ксендза Цецишовского, а рядом с ним похудевших донельзя Заглобу, Володыевского, Кушеля и других своих знакомых. Через минуту толпа рыцарей с ксендзом во главе вошла в комнату.

— Мир заключен под Збаражем, осада снята! — прокричал ксендз.

Скшетуский по очереди переходил из одних дружеских объятий в другие.

— Нам сказали, что вы живы, — кричал Заглоба, — но для нас еще больше радости, что мы видим вас здоровым! Мы намеренно сюда за вами приехали… Ян! Вы не знаете, какою славою покрылось ваше имя, какая награда ждет вас!

— Король наградил, но Царь царей его превзошел, — сказал ксендз.

— Я все знаю уже, — ответил Скшетуский. — Да наградит вас Бог! Жендзян мне все рассказал.

— И радость не убила вас? Тем лучше! Vivat Скшетуский, vivat княжна! — закричал Заглоба. — А что! Мы и не заикнулись о ней, потому что не знали, жива ли она. Но мальчик ловко увез ее. О, vulpes astuta! [101] Князь ждет вас обоих. Мы ведь под самый Егорлык ездили за ней. Я убил урода, который стерег ее. Теперь у меня будут внуки, господа! И много! Жендзян, рассказывай, трудно тебе пришлось? Представь себе: мы удержали вдвоем с паном Михалом огромную орду. Я первый бросился на целый чамбул! Они было и так, и сяк, — ничего не помогло! Пан Михал тоже храбро дрался… Где же дочка моя милая? Дайте мне мою дочку!

— Ну, дай тебе Бог всякого счастья, Ян! — повторял маленький рыцарь, снова и снова обнимая Скшетуского.

— Да воздаст вам Бог за все, что вы для меня сделали. Слов мне не хватает. Жизнью, кровью — и то я не могу расплатиться с вами! — ответил Скшетуский.

— Хорошо, хорошо, не в том дело, — кричал Заглоба. — Мир заключен, плохой мир, господа, но и за то слава Богу, что мы выбрались из этого проклятого Збаража. Итак, мир. Это наша заслуга и моя, потому что, останься в живых Бурлай, переговоры ни к чему бы не привели. Теперь на свадьбу поедем. Ну, Ян, держитесь теперь! Вы и представить себе не можете, какой свадебный подарок приготовил для вас князь! Я, может, и расскажу вам как-нибудь после, а теперь… где же моя дочка, черт возьми! Подайте мне мою дочку! Теперь ее Богун уже не похитит, пусть сам сначала вывернется. Где моя дочка?

— Я собирался было седлать коня, чтобы ехать навстречу пани каштелянше, — сказал Скшетуский. — Едемте, едемте, иначе я сойду с ума.

— Едемте, господа! Вместе с ним! Время не ждет!

— Пани каштелянша должна быть уже недалеко, — сказал ксендз.

Скшетуский был уже за дверями и вскочил на коня так легко, как будто давно уже выздоровел. Жендзян не отходил от него ни на шаг; ему не хотелось оставаться наедине с ксендзом. Пан Михал и Заглоба присоединились к ним.

— Вперед! — закричал Заглоба, пришпоривая коня.

И они галопом проскакали несколько миль. Вдруг на повороте дороги показалось несколько телег и колясок, окруженных гайдуками; несколько всадников, завидев вооруженных людей, поспешили навстречу с вопросом, кто они таковы.

— Свои, из королевского войска! — крикнул пан Заглоба. — А вы?

— Пани каштелянша сандомирская!

Страшное волнение овладело Скшетуским. Не отдавая себе отчета, он соскочил с коня и, пошатываясь, встал на краю дороги. Пан Михал тоже спешился и подхватил под руку ослабевшего рыцаря.

Поезд поравнялся с рыцарями. С пани Витовской ехали несколько дам, которые с удивлением смотрели на рыцарей, не понимая, в чем дело.

Наконец, показалась коляска, более роскошная, чем остальные. В приоткрытом окне ее показалось строгое лицо пожилой женщины, а рядом с ней прелестное личико княжны Курцевич.

— Дочка! — заорал Заглоба, бросаясь к экипажу. — Дочка! Скшетуский с нами!.. Дочка!

Кушель и Володыевский подвели к коляске совершенно ослабевшего Скшетуского. Силы оставили его, и он упал на колени у подножки коляски, но рука княжны поддержала склонившуюся голову рыцаря.

Заглоба, видя недоумение каштелянши, поспешил с объяснениями:

— То Скшетуский, збаражский герой. Это он прошел через неприятельский лагерь, он спас войска, князя, всю республику! Да благословит их Бог на многие лета!

— Vivant! Vivant! Да здравствуют! — закричала шляхта.

— Да здравствуют! — повторили княжеские драгуны.

— В Тарнополь! К князю! На свадьбу! — гремел Заглоба. — Ну, дочка, конец вашим бедам… а Богуну — палач и топор!

Скшетуского усадили в карете рядом с княжной, и поезд тронулся в путь. День был чудный, дубравы и поля были залиты веселым солнечным светом. Повсюду носились легкие серебряные нити паутины, предвещая теплую осень. Все было радостно и спокойно вокруг.

— Пан Михал! — сказал Заглоба, коснувшись своим стременем стремени Володыевского. — Что-то снова схватило меня за горло и держит, как тогда, когда пан Подбипента — упокой его душу, Господь! — выходил из Збаража, но когда я подумаю, что эти двое встретились-таки, то на душе становится так легко, как будто бы только что выпил кварту хорошего, старого меду. Если и вам не суждены узы Гименея, то под старость мы будем вместе нянчить их детей. У каждого свое назначение, свой путь, пан Михал, а мы, кажется, созданы больше для войны, чем для семейной жизни.

Маленький рыцарь ничего не ответил, только неопределенно повел усами.

Путь лежал на Топоров, оттуда на Тарнополь, где все должны были соединиться с князем и его хоругвями и ехать вместе в Львов на свадьбу. По пути Заглоба рассказывал пани каштелянше, что произошло за последнее время, как король после кровопролитной битвы под Збаражем заключил с ханом мир, не особенно благоприятный, но, по крайней мере, обещающий республике покой на некоторое время. По условиям мира, Хмельницкий по-прежнему оставался гетманом и получал право из неисчислимой толпы черни выбрать сорок тысяч реестровых казаков и за это присягнул на верность королю и правительству.

— Несомненно, — добавил Заглоба, — что с Хмельницким дело опять дойдет до войны, но если булава не минет нашего князя, все обернется иначе…

— Скажите же Скшетускому о самом главном, — сказал, подъезжая, Володыевский.

— Правда. Я давно ему хотел сообщить. Знаете, пан Скшетуский, что случилось после вашего ухода? Богун попал в плен к князю.

Скшетуский и княжна поразились до такой степени, что не могли и слова промолвить. Наконец Скшетуский пришел в себя.

— Как это случилось? Каким образом?

— Перст Божий, — ответил Заглоба, — не иначе, как перст Божий! Мир был уже заключен, и мы выходили из проклятого Збаража, а князь поехал с кавалерией на левое крыло понаблюдать, как бы орда не нарушила соглашения… они ведь часто ни на какие договоры не смотрят… Вдруг ватага из трехсот всадников бросается на княжескую конницу…

— Только один Богун мог отважиться на это, — сказал Скшетуский.

— Он и был. Но не на збаражских солдат нападать казакам. Пан Михал сразу окружил их и перебил всех до одного, а Богун, раненный им, попал в плен. Не везет ему с паном Михалом, и он смог бы убедиться в этом. Но он искал лишь смерти.

— Мне показалось, — прибавил пан Володыевский, — что Богун спешил из Валадинки в Збараж, но опоздал и, узнав о мире, окончательно потерял рассудок и уже ни на что не обращал внимания.

— Пришедший с мечом от меча и погибнет, такова уж ирония судьбы, — сказал Заглоба. — Это сумасшедший казак, и еще более обезумел он, когда им овладело отчаяние. По его милости такая каша заварилась между нами и чернью. Мы уж думали, что дело снова дойдет до большого сражения; князь уже объявил, что договор нарушен. Хмельницкий хотел было спасти Богуна, но хан взъярился: "Он, говорит, опозорил мою клятву и мое слово". Хан пригрозил войной самому Хмельницкому, а к князю прислал гонца с объяснением, что Богун обыкновенный разбойник, и с просьбой, чтобы князь забыл об этом недоразумении, а с Богуном поступил бы как с разбойником. Хану, кажется, прежде всего хотелось, чтобы татары спокойно могли увезти своих пленников, а набрали они их немало.

— Что же князь сделал с Богуном? — с тревогой спросил Скшетуский.

— Сначала было приготовил для него кол, а потом передумал и говорит: "Я его подарю Скшетускому, пуста делает с ним, что хочет". Теперь казак сидит в подземелье в Тарнополе; цирюльник ему раны перевязывает. Боже ты мой, сколько раз должна была из него выйти душа! Никакому волку собаки шкуру так не порвали, как мы ему. Один пан Михал три раза укусил его. Но это не простой человек, хотя, сказать по правде, несчастный. Впрочем, черт с ним совсем! Я никакой злобы против него не питаю, хотя он и преследовал меня понапрасну, потому что я и пил с ним, и обращался, как с равным, пока он на вас, княжна, не поднял руки. Я мог его прирезать в Розлогах… но, видно, нет на свете благодарности, и мало кто добром платит за добро… А, черт с ним!..