Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) - Генрик Сенкевич

— Нужда… голод… могилы… Король закрыл глаза рукой.

— Иисус Назарянин! Иисус Назарянин! — тихим голосом проговорил он.

— Долго можете еще продержаться?

— Пороху нет. Неприятель у самых валов…

— Много его?

— Хмельницкий… и хан со всеми ордами.

— И хан?

— Да.

Наступило глубокое молчание. Сановники вопросительно переглядывались друг с другом.

— Как же вы выстояли? — спросил канцлер с оттенком недоверия.

При этих словах Скшетуский поднял голову, как будто у него прибавилось сил, лицо его приняло гордое выражение, голос окреп:

— Двадцать отбитых штурмов, шестнадцать битв, выигранных в поле, семьдесят пять вылазок…

И снова настало молчание.

Вдруг король выпрямился, тряхнул париком, как лев гривой, желтые щеки его покрылись румянцем, а глаза загорелись.

— Клянусь Богом! — воскликнул он. — Довольно мне этих советов, этих проволочек! Стоит ли хан, нет ли, пришло ли всеобщее ополчение, нет ли, клянусь Богом, довольно мне всего этого! Сегодня же мы идем на Збараж!

— На Збараж! На Збараж! — повторило несколько решительных голосов.

Лицо Скшетуского просияло радостью.

— О, милостивый король и государь! — сказал он. — С тобою и жить и умирать!..

Благородное сердце короля смягчилось, как воск, и несмотря на отталкивающий вид рыцаря он обнял его и проговорил:

— Вы милее мне в ваших лохмотьях, чем иные в шелках. Клянусь Пресвятой Девой, и не за такие заслуги награждают староствами… и вы не останетесь без награды… Не противоречьте мне! Я ваш должник!

Вельможи хором одобрили слова короля.

— Как же вы прошли через казацкий и татарский лагерь!

— В болотах скрывался, в тростниках, лесами шел… блуждал… не ел давно.

— Накормите его! — приказал король.

— Накормить! — повторили прочие.

— Одеть его!

— Пусть ему утром дадут коня и одежду, — продолжал король. — Вы ни в чем не будете иметь нужды.

По примеру короля все рассыпались в похвалах рыцарю. Его забросали вопросами, на которые он отвечал с превеликим трудом. Им все более овладевала страшная слабость, сознание почти покидало его. Принесли пищу, появился и ксендз Цецишовский, королевский проповедник.

Все сановники расступились. Ксендз был человек ученый, важный; король дорожил его мнением более, чем мнением канцлера, а с амвона он иногда затрагивал такие вещи, каких почти никто не мог коснуться и на сейме. Ксендзу тотчас же рассказали, что прибыл офицер из Збаража, где князь несмотря на голод и недостаток в порохе и снарядах громит и хана и Хмельницкого, который весь прошлый год не потерял столько людей, сколько под Збара-жем, что король намеревается идти на выручку, даже если ему придется погибнуть со всем войском.

Ксендз слушал молча и время от времени поглядывал на изможденного рыцаря. А тот с жадностью ел, не обращая внимания на короля, который время от времени отпивал глоток за здоровье офицера из маленького серебряного стаканчика.

— Как зовут этого рыцаря? — спросил ксендз.

— Скшетуский.

— Ян?

— Да, Ян.

— Поручик князя-воеводы русского?

— Да.

Ксендз поднял глаза кверху и начал молиться.

— Возблагодарим Бога! Неисповедимы пути, какими Он приводит человека к счастию и покою. Я знаю этого человека.

Скшетуский услышал это и поднял глаза на говорящего, но ни лицо, ни голос ксендза не были ему знакомы.

— Так это вы один из всего войска взялись пройти через неприятельский лагерь? — спросил его ксендз.

— Передо мною пошел мой товарищ, но погиб, — ответил Скшетуский.

— Тем больше ваша заслуга, что вы решились идти после него. По вашему виду я вижу, что дорога была нелегкой. Бог благосклонно принял вашу жертву, и вашу доблесть, и вашу молодость и благополучно провел вас.

И ксендз обратился к Яну Казимиру:

— Ваше величество, — сказал он, — вы твердо решили идти на помощь к князю-воеводе русскому?

— Вашим молитвам, святой отец, — ответил король, — я поручаю отечество, войска и самого себя, потому что понимаю всю опасность моего предприятия, но не могу допустить, чтобы князь-воевода погиб в Збараже с таким рыцарством, как вот этот офицер.

Ксендз вознес руки к небу. В зале воцарилась тишина.

— Benedico vos, in nomine Patris et Filii et Spiritus sancti. [100]

— Аминь! — сказал король.

— Аминь! — повторили все присутствующие.

По утомленному лицу Яна Казимира разлилось спокойствие, и только глаза его сверкали необычным блеском. Он взял со стола шпагу и сделал знак Тизенгаузену, чтобы тот помог прицепить ее.

— Когда ваше величество намерены выступить? — спросил канцлер.

— Бог дал нам погожую ночь, — сказал король. — Пан обозный стражник, прикажите трубить сбор и седлать коней.

Стражник тотчас же вышел. Канцлер тихо заметил королю, что еще не все готовы и что экипажи могут двинуться только утром, но Ян Казимир нетерпеливо перебил его:

— Кому экипажи дороже спасения отечества, тот может остаться.

Королевские покои начали пустеть. Каждый спешил к своей хоругви, чтобы привести ее в готовность и установить в походном порядке. В комнате остались только король, канцлер, ксендз и пан Скшетуский с Тизенгаузеном.

— Господа, — сказал ксендз, — все, что могло нас интересовать, мы узнали от этого рыцаря. Теперь нужно дать ему отдохнуть, потому что он едва держится на ногах. Позвольте мне, ваше величество, взять его к себе;

— О, конечно! Пусть его проводит Тизенгаузен и еще кто-нибудь, один он едва ли дойдет. Идите, идите, милый друг мой, никто больше вас не заслужил себе отдыха. Да помните, что я ваш должник. Скорее о себе забуду, чем о вас!

Тизенгаузен взял Скшетуского под руку и вышел из комнаты. В сенях им попался староста речицкий, который взял рыцаря под другую руку, впереди шли ксендз и мальчик с фонарем, который, впрочем, оказался не нужен: большая золотая луна тихо плыла над Топоровом. С лагерной стоянки долетали звуки людских голосов, скрип телег и рулады полковых труб. Поодаль, перед костелом, залитым светом луны, виднелись ряды пеших и конных солдат. К скрипу телег примешивался лязг цепей и глухое погромыхивание пушек.

— Двинулись уже! — сказал ксендз.

— Под Збараж… на помощь, — прошептал Скшетуский.

И неизвестно, от радости или утомления, а может быть, от того и другого, он ослабел так, что Тизенгаузен и староста почти тащили его на себе.

У самого костела стояли хоругви Сапеги и пехота Арцишевского. Солдаты группировались кучками и загораживали дорогу.

— С дороги, с дороги! — кричал ксендз.

— Кто идет?

— Офицер из Збаража!

Солдаты расступились и с изумлением смотрели на героя.

С величайшим трудом ксендз довел Скшетуского до дома местного священника. Там, приказав отмыть рыцаря от грязи и тины, ксендз уложил его в постель, а сам отправился к войскам.

Скшетуский был в полубеспамятстве, но лихорадка не давала ему уснуть сразу. Он не понимал, где он теперь и что делается вокруг него. Он слышал только говор, топот, крики солдат, голоса труб, и все это слилось в его сознании в тревожную какофонию. "Войско идет", — подумал он. Шум начинал удаляться, слабеть, рассеиваться, в Топоровевоцарилась тишина.

Скшетускому казалось, что он вместе с ложем летит в какую-то бездну.

Глава VIII

Скшетуский проспал несколько дней кряду, но и после пробуждения его несколько дней не оставляла жестокая лихорадка. Долго еще он бредил, поминая о Збараже, о князе, о старосте красноставском, вел беседы с паном Михалом и Заглобой, кричал пану Лонгинусу Подбипенте: "Не туда!" — лишь о княжне не упомянул ни разу. Иногда ему казалось, что над ним склоняется румяное лицо Жендзяна, точно так же, как тогда, когда князь после константиновской битвы отправил его под Заславль истреблять шайки грабителей, а Жендзян неожиданно появился на его привале. Видение это поднимало целую бурю в его душе; ему казалось, что время остановилось, и с той поры ничего не изменилось. Вот он снова под Хомором, а проснувшись, поедет будто бы в Тарнополь снаряжать хоругви. Кривонос, разбитый под Константиновом, бежал к Хмельницкому. Жендзян приехал из Гущи и сидит у его изголовья. Скшетуский хочет заговорить, пытается приказать пажу седлать коней, но не может. И вновь ему кажется, что он уже не под Хомором, что с тех пор прошло много времени… был взят Бар, и несчастная его голова снова погружается во мрак. Он уже ничего не видит, ни о чем не ведает, но мало-помалу из этого мрака, из этого хаоса появляется Збараж, осада. Так он не под Хомором? А как же Жендзян все сидит возле него, склоняется к нему? Через узоры в ставнях в комнату врывается луч яркого света и падает на лицо мальчика, полное озабоченности и сострадания.

— Жендзян! — кричит пан Скшетуский.