Достоевский и предшественники. Подлинное и мнимое в пространстве культуры - Людмила Ивановна Сараскина

и философа В.Б. Микушевича «Письмо Ставрогина Людмиле» стало итогом наших с ним многолетних дискуссий76. На пространстве в 51 строку разворачивается не только романная, но и построманная биография героя. Знаток и тонкий истолкователь сочинений Достоевского предлагает оригинальную версию одного из самых таинственных образов русской и мировой литературы.

Людмиле Сараскиной

Случайный гость земли родной,Гражданские накликав бури,Я, гражданин кантона Ури,Писать решаюсь вам одной.По-прежнему один я в полеНе воин и не пахарь, нет!Но, возвратив Творцу билет,Я к вам пишу, чего же боле?Я прирожденный враг чернил.Претит мне книжная опека;Я лишь привычки сохранилПорядочного человека.И к неземному рубежуПриблизившись неосторожно,Я вам, пожалуй, расскажу,Как я привык шутить безбожно.Хоть я на Бога уповалИ на далекое родное,Я девочку поцеловал…Представьте сами остальное!Пусть откровенность мне вредит,Я не забыл, как недотрогаКричала: «Я убила Бога»,А Бог действительно убит,Но не она его убила,Она для Бога лишь могила,Откуда сатана глядит,Свои показывая рожки;Так размножаются матрешки:Другую каждая родит,И растлеваю я другую,Как полагается в аду,При этом к вящему стыдуИх к самому себе ревную.Во всяком случае, до днаПить принужден я эту чашу;Я предпочел бы Лизе Дашу,Но недоступна мне она.А вы не Даша, вы Людмила:Мне ваша искренность мила;Она давно меня влеклаИ вновь на этот свет манила.По-моему, недобрый знак —Возврат повесы из-за гроба:В России тот же кавардак,И тот же мрак, и та же злоба.В который раз я слово дам,Что возвращаюсь только к вам,Привержен гибельному риску,И вновь прочтете вы записку,Где будет сказано: я сам.Фрайбург, 7 ноября 1993 года

Скупо, но в точных, узнаваемых подробностях изложен романный путь «обворожительного демона». «Случайный гость земли родной», одинокий богоборец, возвративший Творцу билет, провокатор гражданских бурь, лишенный осмысленных занятий («не воин и не пахарь»), «прирожденный враг чернил», Ставрогин стихотворного послания снова решается на исповедь. Письмо-исповедь, написанное в стиле нарочитого подражания онегинскому оригиналу и адресованное внероманному адресату («вы не Даша, вы Людмила»), значительно отягощает преступление Ставрогина («как я привык шутить безбожно»). Его зловещее преступление («я девочку поцеловал…») и то, как он о нем теперь рассказывает, не оставляют никаких сомнений в осознанности сатанинского греха и увлеченности им. Ставрогин стихотворения – моральное чудовище, растлитель и извращенец, описывающий свои подвиги не без бравады («Так размножаются матрешки: / Другую каждая родит, / И растлеваю я другую, / Как полагается в аду, / При этом к вящему стыду / Их к самому себе ревную»). Этот Ставрогин ничего уже не ищет, никого не любит и любить не может, ни на какой новый шаг («новое слово») не способен, и даже не экспериментирует: на веки вечные поставлен он внутрь порочного круга. Ставрогин в версии послания – персонаж дурной бесконечности; сколько бы раз он ни возвращался, влекомый искренностью адресата своей исповеди, его всегда будут встречать «все тот же мрак, и та же злоба», и он неминуемо будет заканчивать свой земной путь в петле намыленной веревки.

Неизбежность адского греха с очередной Матрешей, неизбежность петли, неизбежность ада и неизбежность возвращения «повесы из-за гроба», обреченного на новый виток кромешных приключений, – такой Ставрогин слишком далеко ушел от персонажа, которого Достоевский «взял из сердца». Ставрогин послания лишен даже и доли раскаяния, поиска, метания, которые присутствуют в тексте «Исповеди» Ставрогина Достоевского, не претендует на сочувствие адресата и только пользуется чужой искренностью и внешним интересом к себе как способом гальванизировать свои демонические страсти. Живая энергия переживания читательницы Ставрогина, чья искренность ему мила, это та теплая свежая кровь, которую получают упыри и вурдалаки, восставшие из ада, для новых путешествий в мир людей. В этом смысле «Даша», которой писал письмо Ставрогин-1, не только недоступна, но и бессмысленна – для целей Ставрогина-клона. Его уход, его возвращение, его предсмертная записка (пресловутое «я сам»), обречены на вечный плагиат, на копирование самого себя; из них выветрился аромат свободной воли, творчества, трагедии самоубийства. Здесь приговор-диагноз Николая Всеволодовича «всё всегда мелко и вяло» (10: 514) доведен до абсолютной точки небытия (всё=всегда).

И все же вряд ли потенциал Князя-Ставрогина в романе Достоевского именно таков, каким его увидел и показал поэт. И конечно, Ставрогин послания принципиально противоположен тому герою, который виделся Николаю Бердяеву: религиозная интуиция русского философа рисовала иную судьбу героя за пределами его романной биографии. «Поражает, – писал в 1914 году Н.А. Бердяев, – отношение самого Достоевского к Николаю Всеволодовичу Ставрогину. Он романтически влюблен в своего героя, пленен и обольщен им. Никогда ни в кого он не был так влюблен, никого не рисовал так романтично. Николай Ставрогин – слабость, прельщение, грех Достоевского. Других он проповедовал, как идеи, Ставрогина он знает, как зло и гибель. И все-таки любит и никому не отдаст его, не уступит никакой морали, никакой религиозной проповеди»77.

В специальной статье, посвященной Ставрогину, Бердяев, высказывает чрезвычайно важную мысль: «Если мы прочтем религиозную мораль над трупом Ставрогина, мы ничего в нем не разгадаем. Нельзя отвечать катехизисом на трагедию героев Достоевского… Это принижает величие Достоевского, отрицает все подлинно новое и оригинальное в нем… Сам опыт зла есть путь, и гибель на этом пути не есть вечная гибель. После трагедии Ставрогина нет возврата назад, к тому, от чего отпал он на путях своей жизни и смерти»78. Бердяев разгадывает загадку Ставрогина как миф о человеке, как мировую трагедию истощения от безмерности, от дерзновения на безмерные, бесконечные стремления, не знавшие границ, выбора и оформления. Но от безмерности наступает истощение – в этом видел Бердяев разгадку тайны Ставрогина, а не в дурной бесконечности его появлений и уходов. Он – Солнце, истощившее свой свет, охлажденное, потухшее.

«Была судьба Ставрогина до “Бесов”, и будет судьба его после “Бесов”. После трагической гибели будет новое рождение, будет воскресение. И нашей любовью к Ставрогину мы поможем этому воскресению. Сам Достоевский слишком любил Ставрогина, чтобы примириться с его гибелью. Он тоже возносил молитвы о его воскресении, о его новом рождении. Идея всеобщего спасения есть русская религиозная идея. Для православного сознания Ставрогин погиб безвозвратно, он обречен на вечную смерть. Но это не есть сознание Достоевского, подлинного Достоевского, знавшего откровения. И мы вместе с Достоевским будем ждать нового рождения Николая Ставрогина, красавца, сильного, обаятельного, гениального творца. Для нас невозможна та вера, в которой нет спасения для Ставрогина, нет выхода его силам в творчество. Христос пришел мир спасти, а не погубить Ставрогина. Но в старом христианском сознании еще не раскрылся смысл гибели Ставрогина, как момента пути к новой жизни… Наступит мессианский пир, на который призван будет и Ставрогин, и там утолит он свой безмерный голод и безмерную свою жажду»79.

Нетрудно увидеть, насколько далек Ставрогин, приверженный гибельному риску и погрязший в сладострастии ада,