Достоевский и предшественники. Подлинное и мнимое в пространстве культуры - Людмила Ивановна Сараскина

быть может, потому, что слишком долго был его глашатаем. Фактор Достоевского в этом контексте видится как нечто радикально противоположное той идеологии, которой всю жизнь поклонялся поэт. Но потеснить «монумент» – Достоевского, который «нарушил договор с революцией», поэт не согласен. Он пытается примирить непримиримое, соединить несоединимое. Он утверждает, что революционное сознание не догматично и готово вместить в себя Достоевского («революция не собирается с Достоевским рвать договор»), ибо писатель – неотъемлемая часть культуры и истории. Поэт не хочет жертвовать Достоевским во имя революции, которую тот отринул. Поэт трактует Достоевского даже и еще шире («революционнее») – как основу современной культуры, мысли, языка.

Поэт кровно связан с автором «Бесов» историей своей страны. Вопреки беспощадному времени, которое не раз накладывало на Достоевского запрет, поэт раздвигает рамки времени, утверждая, совсем не в духе своей идеологии: «пусть монумент стоит». Такое отношение к наследию великого писателя (не архивное, не музейное, а живое и современное) и есть, по-Слуцкому, памятник Достоевскому.

Стихотворение Павла Антокольского «Достоевский» (1970), которое вполне можно назвать апокрифом, повествует о первых шагах писателя в литературе, когда его дебютный роман «Бедные люди» прочитали тогдашние корифеи, восхитились и провозгласили: новый Гоголь явился. Вдохновенный рифмованный монолог в 64 строки можно было бы счесть поэтической биографией молодого Достоевского, если бы поэзия в этом стихотворении сочеталась с точными реалиями биографии. Однако воображение поэта рисует первую встречу Достоевского с Некрасовым и Белинским, что называется, поперек фактов – изложенных, кстати говоря, самим Достоевским в «Дневнике писателя» за 1877 год. В 1970 году, когда Антокольский слагал свое сочинение, воспоминание Достоевского о знакомстве с Белинским было хорошо известно.

Начало всех начал его. В ту ночьК нему пришли Белинский и Некрасов,Чтоб обнадежить, выручить, помочь,Восторга своего не приукрасив,Ни разу не солгав. Он был никем,Забыл и о науке инженерной,Стоял, как деревянный манекен,Оцепеневший в судороге нервной.

Замечу, «в ту ночь», а именно в ночь начала июня 1845 года, не «к нему пришли Белинский и Некрасов», а он, Достоевский, был, по просьбе критика, уже прочитавшего рукопись, приведен Некрасовым к нему.

Но сила прозы, так потрясшей двухЕго гостей – нет, не гостей, а братьев…Так это правда – по сердцу им духНесчастной рукописи?.. И, утративДар слова, – господи, как он дрожал,Как лепетал им нечленораздельно,Что и хозяйке много задолжалЗа комнату, что в муке трехнедельнойЖдал встречи на Аничковом мостуС той девушкой, единственной и лучшей…Вся сцена – как дебютант дрожал, нечленораздельно лепетал, задолжал хозяйке, ждал девушку на Аничковом мосту – плод воображения поэта, к биографии Достоевского отношения не имеющий.А если выложить начистоту, —Что ж, господа, какой счастливый случай,Он и вино припас, и белый хлеб.У бедняков бывают гости редко.Простите, что он пылок и нелеп!Вы сядьте в кресла. Он – на табуретку.

То есть, не было у Достоевского в ту ночь гостей, для которых бедняк на всякий случай припас вино и белый хлеб.

Вот так он и молол им сущий вздорВ безудержности юного доверья.А за стеной был страшный коридор.Там будущее пряталось за дверью,Присутствовал неведомый двойник,Сосед или чиновник маломощный,Подслушивал, подсматривал, приникВплотную к самой скважине замочной.

Будущее, конечно, пряталось за дверью, как оно всегда прячется, но Достоевский запомнил ту ночь иначе. «Я вышел от него [Белинского] в упоении. Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на проходивших людей и весь, всем существом своим, ощущал, что в жизни моей произошел торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем новое, но такое, чего я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах моих… Я припоминаю ту минуту в самой полной ясности. И никогда потом я не мог забыть ее. Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге вспоминая ее, укреплялся духом. Теперь еще вспоминаю ее каждый раз с восторгом» (25: 31).

С ним встреча предстоит лицом к лицу.Попробуйте и на себя примерьтеТо утро на Семеновском плацу,И приговор, и ожиданье смерти,И каторгу примерьте на себя,И бесконечный миг перед падучей,Когда, земное время истребя,Он вырастет, воистину грядущий!Вот каменные призраки громад,Его романов пламенные главыИз будущего близятся, гремят,Как горные обвалы. Нет – облавыНа всех убийц, на всех самоубийц.В любом из них разорван он на части.Так воплотись же, замысел! Клубись,Багряный дым – его тоска и счастье!Нет будущего! Надо позабытьЕго помарок черновую запись.Некрасов и не знает, может быть,Что ждет его рыдающий анапест.А вот Белинский харкает в платокЛохмотьями полусожженных легких.И ночь темным-темна. И век жесток —Равно для всех, для близких и далеких.Кончалась эта ночь. И, как всегда,В окне серело пасмурное утро,Спасибо вам за помощь, господа!Приход ваш был придуман очень мудро.Он многого не досказал еще,В какой живет он муке исполинской.Он говорил невнятно и общо.Молчал Некрасов. Понимал Белинский65.

Повторюсь: стихотворение-апокриф очень выразительно и наполнено большими смыслами. Но почему нужно было «ту ночь» изображать вопреки реалиям, сказать трудно – разве что поэт захотел так ее увидеть. Чтобы, в нарушение фактических обстоятельств, против принятых в литературном мире правил, вынудить Белинского, «этого ужасного, этого страшного критика» (25: 31), мэтра, прийти к дебютанту домой, чтобы похвалить? Или чтобы дать возможность развернуться оторопевшему бедняку-хозяину, поймать его смущение, его неловкость и робость? Почему то, как увидел и запомнил «ту ночь» сам Достоевский, поэту не интересно, а интересна своя выдумка, альтернативная биография? Но ведь Достоевскому «в ту ночь» было важно, что сказал Белинский, встретивший дебютанта «чрезвычайно важно и сдержанно» (25:30), а не то, какой вздор молол (если действительно молол) он, автор «Бедных людей».

Вопросы зачем и почему повисают в воздухе; поэзия и правда существуют у Антокольского порознь.

Стихотворение Льва Лосева «Почерк Достоевского»66 тоже, вопреки правде, движимо одной навязчивой идеологемой.

С детских лет отличался от прочихДостоевского бешеный почерк —бился, дёргался, брызгался, пёрза поля. Посмотрите-ка письмас обличеньем цезаропапизма,нигилизма, еврейских афёр,англичан, кредиторов, поляков —частокол восклицательных знаков!!!Не чернила, а чернозём,а под почвой, в подпочвенной чернизапятых извиваются червии как будто бы пена на всём.Как заметил со вздохом графолог,нагулявший немецкий жирок,книги рвутся и падают с полок,оттого что уж слишком широкэтот почерк больной, allzu russisch…Ну, а что тут поделать – не сузишь.

Образ необузданного, «бешеного» почерка Достоевского, который, по мнению автора стихотворения, есть отражение необузданности самого писателя, имеет название – «allzu russisch» (слишком русский). Поэт совмещает два опознавательных знака, две главные, наиболее известные, символические характеристики Достоевского: слишком русский и слишком широкий, как бы отсылая читателя к словам Мити Карамазова – самой, пожалуй, драматической цитате из Достоевского. «Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее кто уже