Дорогой длинною - Анастасия Дробина

В скором времени Сеньке показалось, что квартирные кражи - слишком мелкое занятие для делового человека, и он решил переквалифицироваться на грабежи магазинов. Любого другого на этом опасном повороте карьеры неизбежно ждал бы арест и пересыльный дом, но Сеньке невероятно везло. Полиция всего города гонялась за ним по Москве, устраивались облавы и проверки, ловились Сенькины подельники и любовницы, "накрывались" квартиры, где воры "тырбанили слам", но Паровоз уходил, как вода сквозь пальцы, тем самым умножая свою славу среди московского жулья. О нём сочинялись легенды, пелись песни в тюрьмах и ночлежках, рассказывались захватывающие истории. А манера Сеньки производить грабежи восхищала даже всё перевидевших обитателей Хитрова рынка. Обычно происходило всё так. Средь бела дня к большому магазину на Кузнецком мосту или на Тверской подъезжал извозчик. Из пролётки не спеша выбирался Сенька, одетый настоящим барином - костюм-тройка, мягкая шляпа, плащ или летнее пальто через руку, - за ним шли двое-трое его громил. Компания входила в магазин, останавливалась у главного прилавка, Сенька неторопливо вынимал "смит-и-вессон" и, выставляя его на всеобщее обозрение, деловито заявлял:

– Так, господа покупатели, прошу внимания. Я - Семён Паровоз, это - мои мальчики, мы здеся сейчас грабёж чинить будем. Нервных просят удалиться, жертвы нам без надобности. Барышнев просим не верещать и в обмороки не хлопаться: я чувствительная натура, расстроиться могу. Ежели агенты имеются - так машинка моя заряженная.

В считаные минуты магазин пустел - публика удалялась на удивление быстро и организованно, и в обморок действительно никто не падал. Полицейские агенты, если таковые и имелись среди посетителей, ни разу себя не проявили:

"машинку" свою Сенька в самом деле заряжал. Перепуганный старший приказчик или сам хозяин без лишних слов открывал кассу и ссыпал всю выручку в объёмистые саквояжи Сенькиных помощников. Сенька вежливо раскланивался, делал несколько замечаний насчёт погоды, желал успешной торговли, обнадёживал: "Может, ещё как-нибудь зайдем", - и спокойно, никем не преследуемый, уезжал на извозчике. И лишь после этого начинались положенные вопли, крики, обмороки и вызов полиции. А вечером того же дня приказчики ограбленного магазина в кругу восхищённых слушателей взахлёб рассказывали о "представлении" Сеньки, и по Москве пускалась новая легенда.

Ходили слухи о том, что Сенька заговорённый: недаром его не могла поймать вся московская полиция, недаром пули агентов при облавах свистели мимо, даже не задевая скачущей с крыши на крышу мишени. Сам Сенька всячески поддерживал такие слухи, важно говоря: "Мне тюрьма на роду не написана. Ежели и сяду, так по своей воле, как отдохнуть от вас, дураков, пожелаю". И продолжал внаглую громить магазины и богатые лавки.

У женщин Паровоз пользовался бешеным успехом. Любая из мессалин Хитровки сама готова была заплатить любые деньги, лишь бы "дролечка" Семён переночевал в её комнатёнке. Хитрованками Сенька не брезговал, но менял их как перчатки, заводя новую "любовь" чуть ли не каждую неделю.

При этом была у него на содержании актриса оперетты, худая еврейка с лихорадочно горящими глазами, которой Сенька снимал квартиру в Столешниковом переулке. Экзальтированная певица изводила Сеньку своей ревностью и истериками целый сезон, пока он не приметил в "Эрмитаже" примадонну венгерского хора мадемуазель Терезу. За Терезой последовала персидская танцовщица Зулейка, за Зулейкой - эфиопская царевна Рузанда, подвизавшаяся на подмостках кафешантана в Петровском парке. Устав в конце концов от всей этой экзотики, Сенька взял себе толстую и белую Агриппину из публичного дома на Грачёвке и жил с ней почти по-семейному, изредка отвлекаясь по старой памяти на хитрованских девиц, до тех пор, пока не зашёл в ресторан Осетрова и не увидел там Маргитку.

На сей раз Сеньку, по его же собственному выражению, "забрало до косточек". Целый месяц он каждый вечер появлялся у Осетрова, сорил деньгами, оставлял в хоре солидные суммы и дарил хихикающей девчонке бриллиантовые серьги и кольца с изумрудами. Митро, глядя на всё это, важно заявлял, что меньше чем за тридцать тысяч он дочь не отдаст.

Сказано это было потому, что Митро прекрасно знал: скопить такие деньги первый вор Москвы не в состоянии. Сенька слишком любил шумные кутежи, большую карточную игру и публичные дома и запросто проматывал в два-три дня огромные суммы, "взятые" в очередном магазине. Однако к цыганам Семён по-прежнему приезжал запросто, дарил Маргитке золото, звал с собой в Крым. Та смеялась, не говорила ни "да", ни "нет" и, по мнению цыган, сама была немного влюблена.

Стоило Илье подумать про Маргитку - и девчонка тут же появилась на лестнице. И ведь слышала, чёртова кукла, прекрасно слышала, как подъезжали господа, подняла весь дом, впереди всех кинулась переодеваться и устраивать причёску - и всё равно замедлила шаг и остановилась посреди лестницы как громом поражённая, раскинув руки:

– Да боже ты мой, радость-то какая! Семён Перфильич, солнце моё непотухающее, вот не ждала! Думала уж, позабыл ты свою Машку, Семён Перфильич, свет мой, позабросил…

В её голосе зазвенели самые настоящие слёзы, и Илья в который раз поразился: ну и актёрка! Если бы не видел, как она тогда на Сухаревке посылала этого Сеньку ко всем чертям, - подумал бы, что она по нём ночей не спит.

Сенька вскочил как поджаренный, забыв про своих "господ-сочинителей":

– Машка! Тебя позабыть! А ну-ка, иди ко мне, иди сюда! - Он взлетел по лестнице, прыгая через три ступеньки. - Позволь-ка ручку…

– А целуй обе! - милостиво разрешила Маргитка, протягивая руки ладонями вниз. Сенька поочередно приложил их к губам, а затем легко подхватил девчонку и понёс вниз. Проходя мимо Митро, весело подмигнул:

– Не в обиде, Дмитрий Трофимыч?

– Да бог с тобой, Семён Перфильич… Была бы девка рада… - равнодушно буркнул Митро, но в глазах его скакали весёлые чёртики.

Внизу Маргитка вырвалась:

– А ну пусти… Эй, Яшка! Гришка! Петя! Давайте нашу переулошную, Семёна Перфильича любимую!

Не попросила - приказала, но молодые гитаристы с готовностью сорвались с места. Ещё не успели вступить гитары, а Маргитка уже запела, уперев кулаки в бока и откидываясь назад, глядя прямо в лицо Паровоза зелёными недобрыми глазами:

Разгулялись-разыгрались в огороде свиньи,Сенька спит себе на крыше, я - на пианине!Трынди-брынди, ананас, красная калина,Не поёт давно у нас девочка Марина!

– Это ещё что? - изумлённо спросил Илья у Митро. Тот в ответ пожал плечами, усмехнулся:

– Вот такое теперь поём, морэ… Ей-богу, иногда вспомнишь, как Настька со Стешкой на два голоса "Не шумите, ветры буйные" или "Не смущай" выводили, - просто сердце кровью обливается! А что поделать? Каков спрос, таков и товар…

Илья только махнул рукой. Автоматически продолжая наигрывать на гитаре нехитрую мелодию, глядел на то, как Маргитка бросается в пляску и, разошедшись, бьёт дробушки по-русски, выставив вперёд острые локти и блестя зубами.

Моя тёща по хозяйству сильно беспокоится,Цельный день козла доила - а козел не доится!

Паровоз смотрел на неё, улыбался всё шире… и вдруг сорвался с места, как пружина, взвился в пляске, завертелся вокруг Маргитки, дробя каблуками пол. Цыгане хором подхватили припев незамысловатой песенки:

Трынди-брынди, ананас, красная калина,Не поёт давно у нас девочка Марина!

Под конец пляски Сенька схватил Маргитку на руки, вместе с ней повалился на диван, поцеловал под сумасшедший хохот девчонки, и у Ильи ещё сильнее заскреблось под сердцем. Понимая, что думает глупости, что Маргитка старается для хора, делает деньги, что даром ей не нужен этот Сенька, он всё-таки не мог избавиться от непонятной досады. Чтобы не смотреть на обнимающуюся с Паровозом Маргитку, Илья отошёл к окну, сел на подоконник. От нечего делать принялся разглядывать "господсочинителей", не принимающих участия в веселье и о чём-то тихо разговаривающих за столом. Вернее, говорил один из них, тот, что был помоложе, с буйной шевелюрой рыжеватых волос и голубыми навыкат, как у лягушонка, глазами. Записная книжка лежала, раскрытая и забытая, перед ним, а карандашом молодой человек размахивал, как дирижёрской палочкой.

– А вы отговаривали меня сюда идти, Владислав Чеславыч! Я всегда говорил, что цыгане - это чудо нашей эпохи. И прелесть что за девушка эта Маша! Живая, удивительная, влюблена в нашего героя…

– И не удивительная, и не влюблена, - брюзгливо перебил его собеседник, человек лет сорока с острым лицом, сильно испещрённым морщинами, и лысиной, проглядывающей в гриве тёмных, зачесанных назад волос. - Не быть тебе вторым Толстым, мой друг, слишком ты восторжен. Покажи этой Маше сотенный билет - и она тебе изобразит ещё не такую вселенскую страсть.