Дорогой длинною - Анастасия Дробина

Илья растерянно погладил их, обнял дрожащие плечи Данки, закачал её, как ребёнка, вполголоса приговаривая "ч-ш-ш…". В гостиную вбежала горничная и, ойкнув, остановилась на пороге.

– Пошла вон, - одними губами сказал ей Илья.

Девчонка, глядя округлившимися глазами на Данку, испуганно прошептала:

– Барин приехали…

– Гони прочь.

– Ох… - очнулась Данка, отстраняясь от Ильи. - Зови… Скорей зови.

Горничная ушла. Данка торопливо, всеми доступными способами - рукавом, платком, пальцами - уничтожила слёзы, оправила платье. Илья подал ей гребень, но на восстановление причёски уже не было времени: из коридора слышались приближающиеся шаги. Данка перекинула спутанную копну волос на плечо, последний раз шмыгнула носом - и в комнату вошёл Навроцкий.

Было очевидно, что "барин" не спал несколько ночей подряд. При дневном свете его худое лицо показалось Илье ещё более болезненным, отчётливее выступила нездоровая желтизна на щеках, под глазами лежали синяки.

Подавив зевок, Навроцкий взглянул на Илью, нарочито не вставшего с дивана, и лишь на миг в его тёмных глазах мелькнуло изумление. На миг, - но Илья понял, что шулер узнал его.

– Ты плакала, душа моя? - равнодушно спросил он у Данки. - Кто тебя расстроил? Пан цыган?

– Пустое, - хрипло отозвалась она. Не глядя, положила ладонь на руку Ильи. - Это мой родственник… брат.

Навроцкий насмешливо поднял тонкие, как у женщины, брови. Его взгляд скользнул с тонкого, красивого даже в слезах лица Данки на чёрную, сумрачную физиономию Ильи.

– Матка боска - поразительное сходство… - Пройдясь по комнате, он поднял с паркета отколовшуюся с ворота платья Данки бриллиантовую булавку.

Отрывисто сказал: - Душа моя, ты напрасно приглашаешь в дом эту… свою родню. Я не удивлюсь, если ты недосчитаешься…

Он не договорил: Илью словно пружиной сбросило с дивана. Данка вскочила, вскрикнула, всплеснула руками, но ничего не помогло: Илья и Навроцкий, сцепившись, покатились по полу. Илья был сильнее и довольно быстро уселся верхом на вырывающегося поляка. Через минуту Данка взмолилась по-цыгански:

– Илья, ваш дэвлэскэ, ту умарэса лэс[121]!

– Гара трэби[122]… - пропыхтел он в ответ, опуская кулак. Наклонившись к неподвижно лежащему Навроцкому, предупредил: - Попробуешь, свинёныш, на сестре отыграться, башку сверну!

Поляк не подавал признаков жизни. Илья встал, одёрнул измятую, насквозь мокрую от слёз Данки рубашку и пошёл к двери.

Он был уверен, что Данка останется с Навроцким, но она вышла вслед за ним во двор, у калитки молча протянула руку. Илья взглянул в её мокрые, усталые глаза. Нет, ничем тут не помочь.

– Держись, девочка. - он отпустил её холодные пальцы и, не оглядываясь, вышел на серую от дождя Воздвиженку.

Над Калитниковским кладбищем - иссиза-чёрные тучи, мелкий дождь, пестрящий могильные плиты, тишина. Илья сам не знал, зачем явился сюда:

не могла же Маргитка прибежать на встречу в такую собачью погоду… Возле часовни и в самом деле никого не было. Илья посидел немного на мокром камне, пожевал травинку, встал, уже собираясь уходить, но из-за поникших кустов вдруг появился Никодим со своим заступом.

– А, ты… - без всякого удивления сказал он. - Чего сидишь? Не придёт она сегодня.

– Ты почём знаешь? - буркнул Илья. Несмотря на всегда безразличный вид старика, он чувствовал себя в обществе Никодима неловко. Всё казалось, что в мыслях старик смеётся над ним: "Эк тебя вляпало, цыган, на старости лет…

И охота чепухой в твои годы заниматься?"

– Я всё знаю, - без улыбки сказал Никодим. - Ладно, пошто мокнуть-то? Пошли ко мне, чаю дам. Али покрепче чего.

Идти к Никодиму Илье не хотелось. Но ещё больше не хотелось возвращаться домой, к Настьке на глаза, и он, кивнув, пошёл вслед за стариком сквозь мокрые крапивные заросли к избушке.

В сторожке было тепло и сухо. Никодим снял с печи чайник, наполнил большие кружки с выщербленными краями, вытащил из валенка в углу начатую бутылку водки. Всё это он проделал молча, к радости Ильи, которому разговаривать ничуть не хотелось. Поблагодарив кивком, он взял протянутую кружку, вылил водку в чай, чем вызвал недовольную гримасу у старика, отхлебнул кипятку. Чувствуя, как расходится по телу приятное тепло, задумался. Не о Данке. Это уже пропащая душа.

Вот ему-то что теперь делать, господи? Угораздило же связаться на четвёртом десятке с сопливой девчонкой! Вот и вари башкой, старый дурак, соображай, как быть и куда оглобли поворачивать… В самом деле, что ли, бросить всё? Вот уже месяц Маргитка долбит ему мозги: "Уедем, уедем… В Бессарабию, в Крым, отсюда подальше…", а ему нечего ей отвечать. На кого он, спрашивается, семью оставит? Мальчишки едва подросли, Гришку, балбеса этого с его скрипкой, давно пора женить, Дашку… Дашка - вовсе особый разговор. И Настя, Настя…

Неужели правы были они все - и Митро, и Яков Васильич, и Стешка, и…

и даже Кузьма? Одни несчастья Настьке от него? И кем он будет, если уйдёт сейчас, когда она не девчонка давно, и семеро детей на шее, и не сегодня-завтра внуки пойдут? Может, и не пропадёт, конечно… Здесь, в хоре, со своими, ей хорошо. Будет петь, ездить в ресторан, и поклонники все прежние остались - каждый день наезжают, до ночи покоя нету: "Ах, Настасья Яковлевна, ах, несравненная, ах, соловей курский…" Тьфу. В молодые годы всю душу ему истрепала, и сейчас - мочало сначала… Может, так ей и лучше будет. Может, и давно надо было это сделать - не мучить её, отпустить к своим… Столько лет с ним прожила, как на каторге, а зачем? Видно же, что только и думала, что о Москве, хоре, да своих романсах. Кто знает, может, уйдёт он - Настька и обрадуется: незачем больше вслед за телегой по грязи шлёпать да с торбой по деревням носиться… Илья вздохнул, поставил кружку на стол, взъерошил мокрые волосы. Нет, ерунда это всё. И плохи его дела, если самому себе врать, как сивый мерин, начал.

Но Маргитка-то, Маргитка… Куда её-то денешь? Девчонка совсем с ума сошла, уже чуть ли не узел связывает, готова бежать с ним на край света, ни о чём не думает, ни о себе, ни об отце с матерью. И что он ей должен говорить? Как откажешься теперь от этих глазищ зелёных, от кожи - гречишного мёда, от рук тоненьких и горячих, от груди, волос, от слов её бестолковых? Ничего не побоялась, а ведь бабы за такие вещи всегда втрое платят, это с мужиков спросу нет… Дни напролёт стоит перед глазами Маргитка, манит недобрыми глазами, улыбается, тянет руки. Дни напролёт – только она в мыслях. А те короткие часы, когда Маргитка была в его руках, когда Илья откидывал тёплые волосы и пил губами тонкую шею, ронял голову между тугих маленьких грудей, целовал их, шепча при этом такие слова, за которые и в молодости сгорел бы со стыда… Что греха таить, только этими часами он и живёт вот уже второй месяц, только о них и думает, только их и ждёт. Пропала его голова, и чем всё это кончится - даже подумать страшно. Погубит он девчонку, и она его подведёт под монастырь, потому что за всё в жизни надо платить.

Скрипнула дверь сторожки, и от неожиданности Илья чуть не плеснул кипятком себе на колени. Никодим же, давно допивший чай и теперь занятый починкой старого сапога, даже бровью не повёл, когда в горницу вошёл высокий смуглый парень в поддёвке и красной, потемневшей от дождя рубахе.

Чёрные глаза мельком взглянули на Илью из-под густых бровей, и тому показалось, что он где-то видел этого парня.

– Будь здоров, Никодим.

– Здравствуй, - не отрываясь от работы, сказал старик.

– Слам с дела сбросить можно? Завтра коты подкатят, растырбаним. Ахча тоже есть.

– Кидай за печь.

Парень вышел. Тут же вернулся с огромным пухлым узлом, в котором угадывались какие-то меховые вещи. На Илью он больше не смотрел, пристроил узел за печью, обменялся со стариком ещё несколькими непонятными фразами и ушёл. Илья не слишком надеялся на ответ, но всё же спросил:

– Это кто, Никодим?

Тот, как и следовало ожидать, будто не услышал, продолжая тянуть из сапога дратву и вполголоса напевая "По Владимирской дорожке…". Но, посоображав, Илья вспомнил сам. Смуглый черноволосый парень был не кто иной, как Сенька Паровоз, которого он два месяца назад на Сухаревке отогнал от Маргитки.

На Живодёрку Илья вернулся уже в сумерках, снова попав под ливень и вымокнув до последней нитки. У калитки стояли два экипажа, нахохлившиеся кучера проводили Илью недовольными взглядами, он покосился на них тоже без всякой радости. Опять господа понаехали. И опять к Настьке, голову можно положить не глядя. Как будто в хоре молодых девок недостача.

Вон - поёт-заливается, на всю улицу слышно. Илья постоял немного у калитки, слушая голос жены, вздохнул и, на ходу вытирая мокрую голову мокрым рукавом, пошёл в дом.

В тёмных сенях его окликнул сердитый шёпот: