Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 2 - Александр Солженицын

Очевидно (дождавшись указаний великого князя): потребовать от председателя Думы выполнения Манифеста!

А если не выполнит? И скорей всего не выполнит…

Бродила, пробивалась мысль: так повторить родзянковский же манёвр: собрать мнения главнокомандующих. Вчера они оказались сильнее самого Государя.

Только Ставка может сделать это и внушительней: собрать самих главнокомандующих! Совещание.

Да! Это теперь стало ясно Алексееву. И тогда они всё решат.

Но – без Николая Николаевича он не смел их собрать приказом, и не мог приказно назначить дату. За пределами его прав.

Всё, что мог он: это – предложить главнокомандующим, такое совещание. И если великого князя не будет – то и собраться, не позже 8-9 марта.

Этим и закончил:

"Коллективный голос высших чинов армии и их условия должны стать известны всем и оказать влияние на ход событий. Прошу высказать ваше мнение, признаёте ли соответственным такой съезд в Могилёве."

Вот так соберёмся и противопоставимся шаткому непоследовательному правительству.

И что ж? главнокомандующих тоже кучка, советоваться! так советоваться, мысль Эверта ожила в нём:

"Быть может, вы сочтёте нужным запросить и командующих армиями."

Кончил – и сам своими ногами отнёс телеграмму в аппаратную.

Пока писал её – был в действии. Но когда расстался с ней, то действие прекратилось.

И он обречён был – казниться.

Что же это такое наделалось?…

376

Задержать Манифест по Западному фронту – задержали, хотя где-то мог проникнуть и в войска, а это что же?

Задержали – но это не выход, так не может продолжаться.

Задержали – но больше так не попадаться. Не дёргаться больше, а вести себя с достоинством.

И – какая же причина? Что там неведомое меняется наверху?

А Ставка как задержала, так и замолкла. И велел Эверт послать им телеграмму: когда же можно объявить, задержка Манифеста крайне нежелательна! А иначе тогда: объявить войскам телеграмму наштаверха о задержке? И – какие же причины, сообщите!

Ставка в ответ: потерпите! Наштаверх составляет новую телеграмму.

Но – не слали.

А тем временем, в себе всё более удостаиваясь, заявил теперь Эверт Ставке новым тоном: что тот Манифест или какой иной, но должен быть объявлен войскам с полной торжественностью и совершением богослужения о здравии нововосшедшего монарха. И ждёт главкозап, что будут преподаны военному духовенству соответствующие указания.

Великий акт восшествия нового российского монарха нельзя сводить к трескучке юзов.

А между тем, хотя императора скрывали, – гражданские телеграфы в необычном порядке уже принесли состав нового правительства. Что ж это, правительство могло существовать без монарха? Да значит могло, раз передавали. А раз уже вчера дали прорваться петроградским новостям – то теперь оставалось и эти уже не задерживать. Примириться, пусть текут.

Да впрочем, почему боевой генерал должен так много заботиться, какое там правительство в Петрограде? Они и раньше менялись. Его дело – подчиняться Ставке. И соблюдать достоинство Главнокомандующего.

Однако поди соблюди! Кто б указал: где граница этого достоинства? По гражданским же телеграфам достигло эвертовского штаба распоряжение нового министра юстиции Керенского: о выпуске на свободу всех политических заключённых Минской губернии! И о том, что в Калугу (полоса Западного фронта) едет из Петрограда новый военный комендант с особыми полномочиями!

Вот так так! И что тетерь делать? – сопротивляться? подчиняться? Ничего не остаётся.

Новая власть сразу трясла и брала за горло.

Смутно и гадко чувствовал себя Эверт. Он как будто утерял из рук всю мощь своего Западного фронта. Будто и стоял фронт весь на месте – и будто не стало его.

Вдруг – радостное известие. Телеграфировал сам Алексеев: что депутации – самозванны, что это просто революционные разнузданные шайки, – и принять самые энергичные меры! – и захватывать их и судить полевым судом!

Вот это так! Вот это – по-нашему! Такой язык не вызывал сомнений! И давно бы так!

Вторые сутки из жара в лёд перепластывали Эверта – но этот возврат был радостен, силы возвращались! Бодрый Эверт приказал немедленно назначать на главные узловые станции, оставшиеся теперь без жандармов, – команды под началом твёрдых офицеров. Надо было спешить, навёрстывать двое утерянных суток.

Да всё ещё можно было наверстать! – и снова те полки обратить на Петроград, и вдвое, и втрое! – если бы повелел Его Величество Государь Михаил II!

Но почему-то он таился и разрешал таить о своём воцарении.

А тем временем лысый невозмутимый Квецинский с лохматыми бровями принёс новую длиннющую телеграмму Алексеева № 1918.

Алексеев объяснял Главнокомандующим, что петроградские деятели и Родзянко – обманывали их всех! Не объяснял и тут, зачем же до сих пор держать Манифест, – но какой-то был тут петроградский заговор. Но Алексеев будет настаивать.

Ну, наконец-то! Не твёрдый тон, но хоть твёрдые нотки. Почему ж не вчера донеслась от Алексеева такая трезвая речь? Не было бы этого всего генеральского обморока, и запамятованья – тогда, может, и обречения бы не было?!

Предлагал теперь Алексеев: для установления единства созвать в Могилёве совещание Главнокомандующих. И так оказать влияние на ход событий.

Да чёрт раздери и двадцать раз по матушке – ну конечно же так! Ответ Эверта был – да! да! – естественный ответ генерала Действующей армии, если его командование не расслабло.

Но разрешали ему, как он и просил, посоветоваться с командующими армиями. Уж теперь два-три часа не были потерей, надо и посоветоваться.

377

Во всю обратную дорогу из Пскова как-то и в голову не пришло Гучкову самое простое: а вдруг Михаил откажется? Такого он почему-то не воображал. Только когда в депо закричали и хотели его то ли стащить, то ли арестовать, то ли хуже, – пошатнулось в представлении: да уцелеть ли Михаилу царём?

Депо сотрясло Гучкова. Знал он холодную ненависть дуэлянтов против себя, – но массовая толпяная ярость оказалась – куда! И – как ей сопротивиться? Бессилен. Оглушило. Как вышел из смерти.

А вступив в придавленный воздух совещания на Миллионной, Гучков и стал понимать: вот откажется сейчас Михаил – и что делать?

И только тут его прокололо, что это – он виноват: легкомысленно принял отречение у царя. Почему-то не ожидал этого шага Николая (а для Николая так естественно – сохранить для себя сына, да ничего другого и быть не могло). И растерялся, и по-русски потянуло на щедрый жест, – подарил ему сына.

А теперь – закачался весь трон.

И с тем большим сочувствием слушал Гучков сейчас неиссякаемую речь Милюкова. Знал он за ним исключительную способность упираться в занятой позиции, варьировать аргументы, а стоять всё там же, – но сегодня и он был удивлён неистощимостью милюковской аргументации в речи, казалось, бесконечной, во всяком случае часовой. Неистощимость была в том, что исчерпав доводы, как подвигнуть к решимости Михаила, он разворачивал новую сеть доводов, как убедить своих неубедимых коллег, что другого выхода нет для них самих. А затем покрывал ещё новой крышей, что другого выхода нет и для всех, и для России самой.

Понятно, что с такой убедительностью он спорил не только для сохранения вообще монархии, но и, в общих интересах, за сохранение слабого невластолюбивого монарха, с которым легко будет править. А если они, остальные, этого не понимали, то он брал их на измор.

Сам Гучков, ещё под осязанием своего провала в депо, испытавши вживе народное море, сейчас открывал ещё отчётливей, как все их до сих пор Думы, речи, комитеты, группы – ничто: не останься в России твёрдой надо всеми власти – и сметёт, и смоет их в минуту.

И даже такое обещание он прозревал в уговорах Милюкова (только вслух не сказать): если собрана будет сила, достаточная для защиты Михаила, – так ведь и Учредительное Собрание тогда не понадобится? и вчерашнего унизительного соглашения с Советом можно не выполнять?

Да, по Гучкову, больше того: переарестовать этих всех прощелыг, Исполнительный этот комитет?

Высокий, худощавый Михаил, очень моложавый, да на десять лет и моложе отрекшегося царя, и не обременённый государевыми заботами, но, несмотря на свою военную гибкую фигуру, как будто, однако, не крепкий, старался слушать, потом видимо рассеивался. Он чрезвычайно просто держался, легко менял свободные положения в кресле, иногда обходил, обходил глазами всех присутствующих – не самую выразительную физиономику, – ища сочувствия и решения. И удивление не покидало верхней части его лица. И даже женственное было в его повадках. Ах, куда ему!

Седой Милюков всё повторял, что монарх – это единственный объединяющий центр России, признанный во всю глубину народа, – и принимаемое теперь решение должно быть таким, чтобы не оставить Россию без монарха. Нельзя представить себе масштабов сотрясения народной психики, если русскому крестьянству вдруг остаться без царя. Временное правительство – утлая ладья, потонет в океане народных волнений. Окраины – начнут отпадать, Россия – развалится. Никто из присутствующих не может быть уверен, что уцелеет в том великом распаде.