Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 2 - Александр Солженицын

Кричат из толпы:

– Врё-ошь! Никто не отымет! Пусть попробует!

Артист Александрийского театра на таком уличном митинге взялся объяснять, что такое ответственное министерство. Закричали на него:

– Провокатор! Арестовать! В Таврический дворец!

Красный особняк Фредерикса, два дня назад подожжённый гневной толпой, удручает мёртвым видом. Огонь выел всю внутренность дома, в чёрных глазницах груды мусора, обгорелые колонны. Над воротами – сталактитами сосульки от замёрзших пожарных струй. Во дворе в мусоре копаются женщины, выискивают: вот помятая шумовка, вот ручка от телефона. В подвале сидит на корточках парень в смушковой шапке и отвинчивает кран от медного кипятильного куба.

С улицы глазеют на обгорелый дом. Стоит в котиковой облезлой шапочке: "Сколько добра здесь погибло, Боже. Зачем же жечь?" – "А ты кто? Не переодетый фараон?" Окружили: "Обыскать его! Штыком его!" Тот затрясся, вынимает паспорт. "Врёшь! Шпион! Сколько получил?" Отпустили. Отошёл неуверенными шагами, но на. свою беду побежал. И толпа, и случайные солдаты, заряжая на ходу винтовки, с гиком и свистом кинулись за ним. Настигли его на узком горбатом мостике над каналом, припёрли к решётке: "Барона возжалел? Бей буржуя! В воду его!"

Слухи по городу: убиты и Вильгельм, и кронпринц, а германская армия уже складывает оружие. Говорят: сегодня в Кронштадте новые волнения. Говорят: на Васильевском острове убили двух полковников.

Где-то в полицейском участке, в подвале, нашли конфискованную литературу. Схватили, повезли сдать в Государственную Думу, но там сказали: некуда брать. Тогда отвезли в гимназию Гуревича на Бассейной, где много собирается разных собраний. Там и раздавали.

Какой-то старый генерал маленького роста пристаёт на улицах к проходящим солдатам и убеждает их, что отдание чести необходимо, ибо оно есть символ единения всей военной семьи. А неотдание чести разрушает армию.

Солдаты ухмыляются, не спорят: всё-таки генерал, хоть и чудаковатый.

Военный шофёр развязно объясняет генералу:

– Честь отдаётся погону, а погон установил царь. Нет царя – не надо ни погона, ни чести.

Генерал:

– А деньги с портретом царя признаёшь?

– Так то деньги.

– Так и с честью: пока не выйдет новый закон.

Студент потребовал у полковника (начальника штаба 39 пехотной дивизии) шашку. Тот отказался отдать. Под конвоем трёх вооружённых солдат повели полковника в Таврический. Там вышел штатский, тоже потребовал шашку сдать. Полковник: "Не отдам! Возьмёте силой – не поеду на фронт."

После совещания с кем-то штатский принёс ему письменное разрешение носить шашку.

Мать Леночки Таубе пошла в Государственную Думу узнать: третий день не может дозвониться в Кронштадт, а оттуда пришла телеграмма, что муж её арестован, – за что? А может – убит?…

Но к кому ни обращалась – все торопились, говорили, что не их обязанность, не знают, из Кронштадта не поступало списка убитых и арестованных офицеров.

Пришла в Таврический колонна гимназистов приветствовать Временное правительство. Их впустили в Екатерининский зал. Тут солдаты несли на руках распаренного Чхеидзе, а он вытирал пот платком. С высоты солдатских рук упрекнул гимназистов, что они приветствуют Временное правительство, а не Совет рабочих депутатов, который следит за правительством, чтоб оно не присвоило себе слишком много власти. Гимназисты поаплодировали ему.

Тем временем в зале продолжался митинг. На лестницу взобралась молодая интеллигентная женщина, произнесла речь против аннексий и контрибуций. Ей аплодировали.

Затем на площадку поднялся кавказец и, потрясая в руке кинжалом, обещал выгнать немцев из России. Ему аплодировали бурно.

Ещё в Таврическом. Мужик в потёртой овчине, со встрёпанной бородёнкой, и баба с ним.

– Что вам, товарищ?

– Ды, вишь, бают, полицию снистожили… А нам к себе в село ворочаться – так игде паспорта править-то?…

374

Так ещё и вчера целый день было невозможно вырваться в Гатчину, и с квартиры княгини Путятиной никуда не уйти.

А к вечеру вчера пришла записка от Родзянки. Не порадовал, ещё обременил: не миновать Михаилу быть регентом! А самого Родзянку могут в любой момент повесить.

И замолчал, больше ни звука, ни строчки.

Бедный толстяк!… Ну и положеньице в городе…

Но надеялся Михаил, что всё обойдётся, все угрозы преувеличены. Такое было свойство его характера: не слишком долго мучиться, быстро успокаиваться. Обсудил положение с секретарём Джонсоном – и заснул.

А в шестом часу утра в их коридоре зазвонил телефон. Княгиня Путятина пришла звать секретаря, тот разбудил Михаила Александровича: звонил настойчиво депутат Керенский – говорят, великая сила теперь, и вот члены династии должны были подходить к телефону.

В трубке раздался крикливый возбуждённый голос. Он спрашивал: знает ли великий князь, что произошло вчера во Пскове? Нет, ничего не знаю, а что произошло? (С вечера Михаил знал, что Государь во Пскове. Что-то с ним?)

Ничего Керенский не объяснил, но спрашивал разрешения приехать сюда на квартиру нескольким членам Временного правительства и нескольким членам Временного Комитета Думы.

Михаил спросил у княгини. Разрешил, хорошо.

И только положив трубку, понял, что Керенский не назвал ясно часа. Да очевидно вскоре, раз с такою срочностью звонил ещё в темноте. Время неприлично раннее, но и события слишком необыкновенны.

Уже – спать не ляжешь. Стали ещё потемну переходить к дневному времени, переодеваться, кофе пить.

Однако и в 7 часов их не было.

Приготовили гостиную. Михаил надел мундир с генерал-лейтенантскими погонами, вензелями императора и аксельбантами генерал-адъютанта. И сел посреди большого дивана, готовый к приёму.

Однако они не ехали.

Что же могло там случиться, во Пскове? Становилось грозно похоже, что трон передаётся Алексею, как и пророчил Бьюкенен. И дядя Павел.

Но какая такая крайность могла заставить Ники?…

А Михаилу будут навязывать регентство. Ах, лишат всякой человеческой жизни! Регент?! Всё пропало…

И по-прежнему не было телефона с Гатчиной – как несчастливо они с Наташей разъединились, именно в эти дни! Она всегда в курсе, что там печатается, пишется, произносится… Михаил мог только по догадке достроить её отношение к регентству, зная, что она всегда была очень за Думу. Поэтому если Дума будет просить его принять – очевидно надо принять?

Но и в 8 часов никого не было. И не звонил, не объяснял никто. Приходилось ждать.

9 часов – и всё никого. Стало спать хотеться, ведь не доспал.

Выпили ещё раз кофе.

От долгого ожидания как-то уже и ослабла важность события – соглашаться, не соглашаться. Надоело ждать.

Ходил по большому ковру гостиной, расставив себе проход меж кресел. Изнывал.

Играла же судьба! То он был, волею своего родного брата, исключён со службы, лишён звания полковника, установлена над ним имущественная опека. То – командовал бригадой, дивизией, наконец инспектор всей кавалерии. А вот – ему предлагали и всю Россию? Он не привык к такому простору, он привык жить потесней.

Вот уж чего не было – никакой радости.

Да ещё ж начнётся вражда и зависть великих князей.

Лишь перед десятью часами начались входные звонки. Михаил был так прост, что хотел и встречать по одному и начинать разговаривать, но княгиня настояла, чтоб он ушёл к себе в комнату, лишь потом вышел бы к собравшимся. (Простор для всего был, квартира Путятиных имела комнат до десяти, не считая людского крыла поперёк во двор.)

По приглашению Джонсона Михаил, одёрнув мундир, вышел к гостям, стесняясь, что таких видных людей заставил ждать себя как владетельную особу.

С тем большей предупредительностью он обходил собравшихся и пожимал руки. Часть фамилий он слышал в первый раз, а в лицо просто не знал никого, кроме Родзянки. Очень милый представился князь Львов. А Милюков – с широкой крепкой шеей, и как-то особенно пожал руку Михаилу, задержал, твёрдо глядя через очки. А Керенский оказался похож на вёрткого пересидевшего юношу. И есаул, рубака-казак, неизвестно как среди думцев.

Великий князь пригласил всех садиться. Для него было поставлено вольтеровское кресло как бы в середине полуокружности, а в два крыла, на диванах и в креслах, вся мебель тут была французская, расселись приехавшие. Рядом с великим князем сел Родзянко, в такое же могучее кресло, и глава нового правительства князь Львов.

Через кружевные гардины на трёх высоких окнах радостно, по-весеннему лилось солнце.

Тут Родзянко и объявил великому князю, что дело зашло гораздо глубже, чем ждали: не регентом он назначен, но ему передаётся престол как императору!