На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

сложил этот ворох исписанной и исчерченной бумаги, сунул его в кожаный портфель самых внушительных размеров и бессознательно уставился на эти синеющие горные кряжи, бесконечно высокие, ушедшие куда-то в пространство, за эти сизые тучи, ползущие по самым снежным вершинам. Ручей сверкал и прыгал в нескольких шагах от лагеря, он вырывался оттуда, из той вон узкой щели, что видна между верхом палатки и согнутой, заплатанной спиной Насырки, сосредоточенно мешающего в котле деревянной надколотой ложкой (кашиком).

Собаки их, куда же это они забежали? Их что-то не слышно. А, тявкнула одна никак, вон за камнями белый пушистый хвост мелькает, это Полкашка!

И вот все это начало сливаться вместе, во что-то неопределенное, туманное, вновь стало складываться, но уже совершенно в иной форме. Иной образ вставал перед его глазами: чудный, дорогой образ красавицы-женщины. И припоминал он все мельчайшие подробности их встречи, и все столкновения, каждое слово, каждый жест возобновлялись в его памяти с самой поразительной отчетливостью. Все, все, от сцены в коридоре гостиницы в Самаре до последней сцены проводов, на повороте чимкентской дороги.

«Это любовь! – припоминал он. – Не может быть и тени сомнения. Это высказывалось в каждом ее слове, в каждом пожатии руки. Вот даже тогда, когда мы одни оставались на пароходе, или…» И вдруг в его голову начало прокрадываться незваное, непрошеное сомнение. Он тотчас же припоминал и что-нибудь такое, что сразу подкашивало все его надежды, – хотя бы даже последнее мгновение, когда он подошел к их коляске.

– Когда вы нароете побольше золота, ну, тогда… – начала, было, она и не договорила. Лопатин так некстати подвернулся со своим проклятым «посошком».

«Зато маменька-то уж что-то очень нежно на вас поглядывает…» Тьфу! – припомнил он утешение своего товарища.

– Золота, денег! Ну, конечно! – находили на него минутами припадки трезвости. – А что же я могу дать ей, кроме этого? Она, по всему видно, особа не из очень чувствительных, голодать с милым дружком не намерена. Пожить любит! Лопатин может доставить ей все, что нужно. Разве вот физика его ей не по нутру? Ну, да обтерпится, найдет себе, пожалуй, утешителей, пополняющих то, чего не найдет она в Лопатине. В эдакие-то утешители попасть разве?

И холодом обдавало его от одной этой мысли. Он чувствовал, как ревность, мучительная, страшная ревность подступала к самому его горлу, душила его, жгла, рисуя перед его глазами самые томительные, невыносимые картины. Он хватался за сердце от этой жгучей боли, он пытался отогнать от себя эти видения – и не мог.

– Нет, или я, или он, но вместе, делить добровольно, я не могу!

Ветром, холодным, освежающим ветром подуло из глубины ущелья и освежило несколько его пылающую голову.

«Жениться разве, так сказать, законным? Она бы, пожалуй, пошла на это, но нельзя – женат. Венчать от живой жены никто не станет, даже сам Громовержцев не решится. Самое лучшее – бросить и перестать даже думать. Эх, хорошо бы! Ну, положим, красива, очень красива, так, что даже дух захватывает от одного только воображения… Черт знает, что делается! Глупо, глупо! Вон и Бурченко все подсмеивается – и прав, с какой стороны ни заходи – все прав. Действительно, смешно, – более чем смешно! Вон он лежит в растяжку и во сне ворчит что-то. Эк захрапывает, эк захрапывает! А у меня вот и сна нету. Э, да, что тут – кончено!» – Эй, Насыр, готова шурпа, что ли?

– Скоро готова будет, еще мимножка, самая мимножка, и готова будет! – не оглядываясь, весь погрузившись в свое занятие, учащенно мешает в котле Насырка.

«Вот тут, благо, судьба послала дело. В горы подальше загнала. Все устраивается так, что даже легко забыть это… Легко!.. Ада! Ангел! Да можно ли забыть тебя, дорогая, ненаглядная!..»

И разом исчезало все трезвое настроение, точно оно и в самом деле было нанесено горным ветром, разом исчезала вся его отважная решимость.

«Вот пойдет наше дело – это верное, богатое дело. Бурченко так убедительно, так ясно доказывает всю колоссальную выгоду этого предприятия. Да, наконец, это очевидно: менее, чем в год-два, мы составим себе крупное состояние, настоящие жизненные средства, и тогда…»

– Ужинать будешь? – поднимается на ноги Бурченко. – Ого, что-то шумит в горах, как бы гроза к ночи не собралась. Насырка, ступай-ка, крепи веревки да привали камнем потяжелее нижнюю кромку, вот так… Каков аппетит у вас, коллега?

– Ничего что-то не хочется, а впрочем…

И наши приятели сели ужинать, пропустив перед Насыркиной стряпней по серебряному стаканчику из запасного, обшитого кошмой бочонка.

Мало-помалу к их бивуаку подходили разные люди, то просто пешком, то верхом на лошадях или ишаках, оборванные, темно коричневые; сразу взглянуть – ну чисто волки одичалые, а приглядишься – совсем добродушные, наивные ягнята. Смотрят весело, немного глуповато, зубы свои, белые, как слоновая кость, скалят, наивно улыбаясь. Все внимательно слушают, что только ни говорят им Бурченко с Ледоколовым, даже сам Насыр-бай джигит, и ничему не верят.

– Что же вы с голыми руками пришли? – говорит им Бурченко. – Я же вам говорил, чтобы кетмени свои захватили с собой. Голыми руками, что ли, рыть землю и камень ломать будете?

– А зачем мы ее рыть будем?

– Да я же вам говорил, зачем! – удивился Бурченко.

– А денег дашь?

– Дам!

– И кормить будешь?

– И кормить буду!

– Ну, давай денег прежде и накорми!

– А этого хочешь? Экого себе дурака нашли!

– Нет, этого не хотим, сам ешь!

– То-то!

Бурченко заметил в толпе шестерых с кетменями на плечах. Это были дюжие ребята из кишлака Таш-Огыр; он подозвал их, указал отбитое шнуром место на полусклоне оврага и велел начинать. Подумали дикари5, посмотрели на Бурченко, переглянулись между собой, поплевали на свои черные руки, взмахнули кетменями и приостановились.

– А как надуешь?

– Вот же вам, гляди!

Бурченко отсчитал из кожаного кошеля по кокану на человека и положил их на землю.

– Это ваше; кончите – возьмете. Начинайте же, Аллах вам в помощь!

Целый день работали таш-огырцы, а остальные сидели на корточках, перешептывались, пересмеивались. Бурченко на них и внимания не обращал.

– Ну, завтра и мы будем работать! – говорили они вечером, видя, как таш-огырцы прятали деньги в узелки своих поясов и садились ужинать. Сунулись, было, и остальные к котлу, да отогнали их. «Прежде, мол, наработайте себе на ужин».

И начались, таким образом, работы по каракольскому ущелью; за десять верст слышно было, как звякали железные кетмени о твердый камень: по всем горам прокатывался гул от обвалившихся и сдвинутых с кручи обломков. Бурченко торжествовал.