Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

пениса о тело играющей рядом Лолиты («мои стонущие уста, господа присяжные, почти дотронулись до её голой шеи, покаместь я раздавливал об её левую ягодицу последнее содрогание самого длительного восторга, когда-либо испытанного существом человеческим или бесовским»). Примечательно, что в «Лолите» при этом нет ни одного непристойного выражения, Гумберт обходится высокопарными эвфемизмами: «жезл жизни», «скипетр страсти», «ониксовый столб» и пр. Описания секса так причудливы, что не всегда понятно, что же в этих сценах происходит. Задача рассказчика не сводится к простому возбуждению читателя, он как писатель хочет разжечь его художественное воображение.

Набоков в послесловии к американскому изданию объяснял, что «Лолита» слишком сложна и оригинальна, чтобы считаться порнографией, в порнографической же литературе «действие сводится к совокуплению шаблонов». В «Лолите» нет необходимой для возбуждения структуры и динамики: сексуальные сцены в порнографии «должны развиваться крещендо, всё с новыми вариациями, в новых комбинациях, с новыми влагалищами и орудиями, и постоянно увеличивающимся числом участников (в известной пьесе Сада[923] на последях вызывают из сада садовника), а потому конец книги должен быть наполнен эротическим бытом гуще, чем её начало». «Лолита» же, напротив, будто выдыхается – телесные терзания Гумберта постепенно уступают место душевным.

Наполняя роман эротическими сценами с участием ребёнка, Набоков, как видно из послесловия, рассчитывал на здравомыслие своих будущих читателей: «Мой роман содержит немало ссылок на физиологические позывы извращённого человека – это отрицать не могу. Но в конце концов мы не дети, не безграмотные малолетние преступники и не питомцы английского закрытого среднеучебного заведения, которые после ночи гомосексуальных утех должны мириться с парадоксальным обычаем разбирать древних поэтов в "очищенных" изданиях».

Можно ли считать, что «Лолита» оправдывает педофилию?

Этим занимается рассказчик «Лолиты», а не сам роман. Пытаясь вызвать сочувствие и выставить свою парафилию более нормальной, Гумберт Гумберт вспоминает некоего богослова Хью Броутона, выяснившего, что ветхозаветная Рахаб стала блудницей в 10-летнем возрасте, сообщает, что Эдгар По женился на своей кузине Вирджинии, когда той не исполнилось и 14, а Данте влюбился в 9-летнюю Беатриче (правда, опускает, что и самому Данте тогда было столько же. Гумберт сетует на новые пуританские нравы и даже выражает озабоченность по поводу будущего, в котором взрослые и дети стали так далеки друг от друга: «В нашу просвещённую эру мы не окружены маленькими рабами, нежными цветочками, которые можно сорвать в предбаннике, как делалось во дни Рима; и мы не следуем примеру величавого Востока в ещё более изнеженные времена и не ласкаем спереди и сзади услужливых детей, между бараниной и розовым шербетом. Всё дело в том, что старое звено, соединявшее взрослый мир с миром детским, теперь оказалось разъятым новыми обычаями и законами».

«Лолита» стала одним из первых художественных исследований психологии педофила (хотя во время написания романа этот термин широко не использовался) – и при этом весьма точным. Педофилы – не обязательно те, кто занимается сексом с детьми: значительная часть из них старается ограничиваться фантазиями и живёт с виду обычной жизнью. Так же и Лолита для Гумберта – первая девочка, с которой он решил вступить в половую связь: до этого он, как человек крайне осторожный, только наблюдал за детьми и сублимировал свою манию в отношениях со взрослыми женщинами. Сексологи утверждают, что откровенные насильники среди педофилов почти не встречаются: как правило, они стараются завести с детьми дружеские или романтические отношения. Об этом же рассказывает нам набоковский герой в «Лолите»: «Мы не половые изверги! Мы не насилуем, как это делают бравые солдаты. Мы несчастные, смирные, хорошо воспитанные люди с собачьими глазами, которые достаточно приспособились, чтобы сдерживать свои порывы в присутствии взрослых, но готовы отдать много, много лет жизни за одну возможность прикоснуться к нимфетке».

В «Лолите» не так-то просто обнаружить прямое авторское осуждение Гумберта Гумберта – по крайней мере, Набоков не прерывает его записи своими нравоучительными комментариями. Сбивает с толку и то, что писатель намеренно избегал любого назидания: в послесловии к американскому изданию «Лолиты» он пояснял, что его роман – «вовсе не буксир, тащащий за собой барку морали», а литературой он занимается только ради эстетического наслаждения. При этом в исповеди Гумберта отчётливо звучит сожаление. В конце романа рассказчик признаёт, что, как бы он ни оправдывал себя, сколько бы ни искал чужого сочувствия, существует «простой человеческий факт»: «ничто не могло бы заставить мою Лолиту забыть всё то дикое, грязное, к чему моё вожделение принудило её». Вина Гумберта не в том, что он желал Лолиту, а в том, что он, потакая этому желанию, украл у ребёнка детство и тем самым сломал ему жизнь (вообще, тема детства была очень важна и дорога Набокову). «Если бы я предстал как подсудимый перед самим собой, – рассуждает рассказчик, сидящий за убийство, – я бы приговорил себя к тридцати пяти годам тюрьмы за растление и оправдал бы себя в остальном».

В рассуждении об исключительно эстетическом наслаждении от письма, с виду довольно заносчивом, Набоков делает принципиально важную расшифровку: наслаждение он понимает «как особое состояние, при котором чувствуешь себя – как-то, где-то, чем-то – связанным с другими формами бытия, где искусство (т. е. любознательность, нежность, доброта, стройность, восторг) есть норма». Эстетику Набоков напрямую связывает с этикой: как бы Гумберт ни очаровывал нас, его отношение к Лолите никак не может считаться «нормальным». В письме своему другу, писателю и критику Эдмунду Уилсону[924], Набоков высказался значительно проще: «Когда будешь читать "Лолиту", не забывай, пожалуйста, что это высокоморальное произведение».

«Лолита» – это сатира на Америку?

Америка, вернее, американская провинция показана здесь глазами надменного высоколобого европейца – неудивительно, что в романе так много сарказма по отношению к массовой культуре и недалёким обывателям. Отсюда – обвинения в антиамериканизме «Лолиты», которые расстраивали Набокова гораздо сильнее, чем обвинения в безнравственности романа. Чтобы оградить роман от подобного рода претензий, Набоков подчёркивал, что Америка «Лолиты» – это чистая выдумка, он лишь подлил в «раствор» личной фантазии «небольшое количество средней "реальности"». Однако роман, при общей фабульной условности, кажется убедительным именно за счёт кропотливой реконструкции американской действительности. По замечанию литературного критика Элизабет Хардвик, Набоков «совершенно в духе Марко Поло в Китае разглядывает набившие (нам) оскомину подробности американского быта. Мотели, рекламные объявления, жевательная резинка… для Набокова это всё свежо и ново»[925].

Помимо описания жизни в типичных маленьких городках Рамздэль и Бердслей (оба – вымышлены), Гумберт рассказывает о трёх автомобильных путешествиях через всю страну: два из них были предприняты вместе с Лолитой и ещё одно в одиночку, когда герой объезжает ранее посещённые мотели в поисках сбежавшей падчерицы[926]. «Лолита», изданная в Америке в 1958 году, укрепила моду на «дорожные» романы: в 1945 году был опубликован «Аэрокондиционированный кошмар» Генри Миллера, в 1947 году – «Америка день за днём» Симоны де Бовуар, в 1957-м – «В дороге» Джека Керуака. Немаловажно, что именно в середине 1950-х в Америке началось строительство Федеральной системы скоростных автомагистралей, сделавшей путешествия по стране быстрыми и удобными, – американцы стали чаще ездить на дальние расстояния, значительно вырос внутренний туризм. «Лолита» с её шоссейно-мотельной романтикой пришлась как нельзя кстати.

Во многом из-за подчёркнутого внимания к американскому колориту появилась популярная версия, согласно которой вся история соблазнения Гумбертом Лолиты – на самом деле история соблазнения юной наивной Америки старой опытной Европой[927]. Сужать всё богатство интерпретаций романа до одной аллегории, разумеется, не стоит. Хотя отношение Гумберта к Америке действительно очень напоминает его отношение к Лолите – об американцах и местной культуре он отзывается с сарказмом (такой же оценки заслуживает внутренний мир Лолиты), но при этом восторгается природой страны (почти с той же нежностью, что и телом девочки): «Она прекрасна, душераздирающе прекрасна, эта глушь, и ей свойственна какая-то большеглазая, никем не воспетая, невинная покорность, которой уже нет у лаковых, крашеных, игрушечных швейцарских деревень и вдоволь прославленных Альп» (по аналогии «крашеные Альпы» тут напоминают половозрелых женщин, которых так не любит Гумберт). Наряду с чувством вины перед Лолитой у героя появляется и чувство вины перед Америкой: «Сегодня я ловлю себя на мысли, что наше длинное путешествие