Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

Когда, «несколько позже», ставший на колени и прочищающий горло Ван целовал ее дорогие холодные руки, благодарно, благодарно, в полном пренебрежении к смерти, с поверженным злым роком и с ее мечтательным послесвечением, склонившимся над ним, она спросила:

«Неужели ты решил, что я уехала?»

«Обманщица, обманщица», повторял Ван с упоением и торжеством блаженной сытости.

«Я велела ему развернуться, – сказала она, – где-то около Моржей (русская игра слов с “Morges”: быть может, весточка от русалки). А ты спал, ты мог спать!»

«Я работал, – ответил он. – Первый черновик готов».

Она призналась, что, вернувшись среди ночи, унесла к себе в номер из гостиничного шкафа, который открыл для нее ночной портье, запойный читатель, том Британской энциклопедии, вот он, со статьей о «Пространстве-Времени»: “Пространство (сообщается в ней довольно многообещающе) обозначает свойство, ты мое свойство, посредством которого, ты мое средство, твердые тела могут занимать различные положения”. Мило? Мило».

«Не смейся, Ада моя, над нашей философской прозой, – возразил ее любовник. – Сейчас имеет значение лишь то, что я дал Времени новую жизнь, отделив от него сиамского близнеца Пространство и фальшивое будущее. Мой замысел состоял в том, чтобы сочинить своего рода новеллу в форме трактата о Текстуре Времени, исследование завесы его сущности с постепенным увеличением иллюстративных метафор и еще более постепенным выстраиванием связной любовной истории, развивающейся от прошлого к настоящему, расцветающей как реальная история, так же постепенно отменяющей свои аналогии и вновь распадающейся на легкую абстракцию».

«Сомневаюсь, – сказала Ада, – сомневаюсь, что попытка открыть все эти вещи стоит свеч. Мы можем знать, который час, мы можем знать, сколько времени прошло. Мы никогда не узнаем, что такое Время. Наши чувства просто не предназначены для его восприятия. Это как —»

Часть пятая

Я, Ван Вин, приветствую вас, жизнь, Ада Вин, д-р Лагосс, Степан Нуткин, Виолетта Нокс, Рональд Оранжер. Сегодня мне исполняется девяносто семь лет, и, сидя в замечательном новом Покойном кресле, я слышу скрежет лопаты и скрип шагов в сверкающем снегом саду и как мой старый русский камердинер, более тугой на ухо, чем ему думается, выдвигает и задвигает в гардеробной ящики с ноздревыми кольцами. Эта Пятая часть вовсе не эпилог, это настоящее вступление к моей, на девяносто семь процентов истинной, на три процента вероятной книге «Ада, или Отрада. Семейная хроника».

Всем своим многочисленным домам, в Европе и тропиках, они стали предпочитать недавно выстроенное в Эксе (Швейцарские Альпы) шато, с его колонным фасадом и зубчатыми башенками, особенно в середине зимы, когда знаменитый блистающий воздух, le cristal d’Ex, «отвечает высшим формам человеческой мысли – чистой математике и дешифрации» (из неопубликованного рекламного проспекта).

По меньшей мере дважды в год наша счастливая пара пускалась в баснословно долгие путешествия. Ада больше не разводила и не собирала бабочек, но на протяжении всей своей деятельной и здоровой старости увлеченно снимала их на пленку в естественной среде обитания, в глубине своего сада или на краю света – порхающих и отдыхающих, садящихся на цветы или грязь, скользящих вдоль травы или гранита, сражающихся или спаривающихся. Ван сопровождал ее в кинематографических странствиях в Бразилию, Конго, Новую Гвинею, но втайне предпочитал потягивать коктейль под сенью тента, чем тянуть лямку под деревом, дожидаясь, пока какая-нибудь редкость наконец не соблазнится приманкой и не будет заснята в цвете. Потребовалась бы еще одна книга, чтобы описать приключения Ады в Адаландии. Пленки – и распятых актеров (Демонстрационные Экземпляры) можно посмотреть, по предварительной записи, в Музее Люцинды, Парковая улица, 5, Манхэттен.

Он оправдал фамильный девиз: «Здоров как Вин – отец и сын». Оглядываясь назад в пятьдесят лет, он видел сужающееся удаление лишь одного больничного коридора (с парой обутых в белое опрятных ножек, спешащих прочь), по которому его когда-либо провозили в кресле-каталке. Теперь, однако, он стал замечать, что в сводах его физического благополучия возникли скрытые ветвящиеся трещинки, как если бы неотвратимый распад слал к нему сквозь толщу статичного серого времени своих первых эмиссаров. Заложенность носа вызывала удушливые сны, а на пороге легчайшей простуды поджидала невралгия со своей тупой пикой. Чем шире становился его прикроватный столик, тем больше он загромождался такими решительно необходимыми ночью вещами, как капли от насморка, эвкалиптовые пастилки, восковые ушные затычки, желудочные таблетки, снотворные пилюли, минеральная вода, цинковая мазь с дополнительным колпачком (на случай, если изначальный сбежит под кровать) и большой носовой платок, чтобы утирать пот, собирающийся между правой челюстью и правой ключицей, не желающими свыкнуться ни с его новой дородностью, ни с его привычкой спать только на одном боку, дабы не слышать сердцебиения: как-то ночью в 1920 году он совершил ошибку, подсчитав общее число отпущенных ему (на следующие полвека) ударов сердца, и теперь нелепая спешка обратного отсчета раздражала его и ускоряла темп, с которым он несся в могилу. За время своих одиноких и совершенно избыточных странствий он приобрел болезненную чувствительность к ночным шумам в роскошных гостиницах (гогофония грузовика оценивалась им в три имбецибелла; дурацкие возгласы, которыми обмениваются молодые подмастерья субботней ночью на пустой улице, – в тридцать; транслируемый радиатором отопления храп из нижней комнаты – в триста), а ушные затычки, хотя и незаменимые в отчаянных ситуациях, имели неприятное свойство (особенно если перебрал вина) усиливать стук в висках, диковинный визг в неизведанных носовых пазухах и жуткий скрежет шейных позвонков. К отзвуку этого скрежета, передаваемого в мозг артериями до тех пор, пока не включалась система сна, он относил странную детонацию, которая происходила где-то у него в голове в тот миг, когда чувства обманывали сознание. Антацидных мятных облаток и подобных снадобий зачастую оказывалось недостаточно, чтобы унять разновидность старой доброй изжоги, неизменно терзавшей его после некоторых пряных соусов; зато с каким юношеским нетерпением он предвкушал чудесное действие полной ложки соды, разведенной в стакане воды, которая непременно выпустит три-четыре облачка отрыжки, размером с воздушные шарики, в каких во времена его детства помещались реплики героев комиксов.

До того, как он свел знакомство (в восемьдесят лет) с тактичным и заботливым, грубоватым и начитанным доктором Лагоссом, который с тех пор жил и странствовал вместе с ним и Адой, Ван не выносил врачей. Несмотря на собственное медицинское образование, он не мог избавиться от низкого, суеверного подозрения, подобающего деревенщине, что врач, накачивающий грушу тонометра или слушающий его хрипы в легких, уже знает, но пока держит в секрете, какой роковой недуг выявлен у него с несомненностью самой смерти. Он с горькой усмешкой вспомнил своего покойного зятя, поймав себя на том, что скрывает от