Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

гримасу и хромоту подагры, поскольку вдруг сообразил, как сообразила и она, что красавица-туземка, курившая на заднем крыльце, предложит Господину свои манго, как только домоправительница Господина уедет на кинематографический фестиваль в Синдбад. Шофер уже открыл дверцу, когда Ван с воплем догнал Аду, и они уехали вместе, плача, говоря без умолку, вышучивая его глупость.

«Забавно, – сказала Ада, – какие черные, кривые зубы у них, у здешних блядушек».

(«Урсус», Люсетта в переливчатых зеленых шелках, «Уймитесь, волнения страсти», браслеты и грудки Флоры, спиральный моллюск Времени.)

Он открыл нечто вроде утонченного спорта, постоянно борясь с искушением и постоянно мечтая о том, чтобы как-то, где-то, когда-то уступить ему. Еще он обнаружил, что какими бы языками пламени ни плясали эти искушения, он не мог провести без Ады ни одного дня, – что уединение, необходимое ему, дабы как следует предаться греху, требует не нескольких мгновений за вечнозеленой изгородью, а целой комфортабельной ночи в неприступной крепости, и что, наконец, соблазны, реальные или придуманные перед сном, одолевают его все реже. К семидесяти пяти годам двух соитий в месяц с отзывчивой Адой, сводившихся главным образом к Blitzpartien, было достаточно для полного его удовлетворения. Сменявшие одна другую секретарши, которых он нанимал, становились все невзрачнее и невзрачнее (кульминация наступила, когда появилась жирноволосая женщина с лошадиной челюстью, писавшая любовные записки Аде), и к тому времени, как Виолетта Нокс прервала эту тусклую череду, Ван Вин был восьмидесятисемилетним старцем и совершенным импотентом.

4

Виолетта Нокс <ныне миссис Рональд Оранжер. Ред.> родилась в 1940 и поселилась у нас в 1957 году. Она была (и все еще остается, десять лет спустя) обворожительной белокурой англичанкой с кукольными глазами, розовой кожей и обтянутым твидом задком <……>; однако такие эскизы более не способны, к сожалению, возбудить мою фантазию. Ей было доверено перепечатать на машинке манускрипт этих мемуаров – истинной отрады моего последнего, без сомнения, десятилетия жизни. Добрая дочь и еще более добрая сестра и кузина, она в продолжение десяти лет содержала детей своей матери от двух браков, кроме того, откладывала <кое-что>. Я платил ей <щедрое> помесячное жалованье, хорошо понимая, что мне следует заручиться невозмутимым молчанием со стороны озадаченной и послушной девушки. Ада звала ее Фиалочкой и позволяла себе роскошь любоваться ее камеевой шейкой, розовыми ноздрями и светлым хвостиком. Случалось, за обедом, потягивая ликер, моя Ада оглядывала мою машинистку (большую любительницу Ку-Ан-Троу) долгим мечтательным взглядом, а потом шибко-шибко чмокала ее в рдяную щечку. Положение могло бы сделаться намного более сложным, если бы возникло двадцатью годами ранее.

Не знаю, почему я посчитал нужным посвятить столько места седым волосам и обвисшему органу почтенного г-на Вина. Распутники неисправимы. Они горят, испускают несколько последних зеленых искр и гаснут. Самоисследователю и его верной спутнице следовало бы уделить намного больше внимания невероятному интеллектуальному подъему, творческому взрыву, произошедшему в мозгу этого странного, одинокого и довольно гадкого столетнего старика (возгласы: «Нет! Нет!» – в университетских, сестринских, редакторских скобках).

Еще яростнее, чем когда-либо, он ненавидел все виды и формы поддельного искусства, от кричащих банальностей мусорной скульптуры до выделенных курсивом пассажей, в которых претенциозный романист изливает потоки сознания своего дружка-героя. С еще меньшей, чем прежде, терпимостью он относился к «Зигговой» (Синьи-М.Д.-М.Д.) школе психиатрии. Следующим эпохальным признанием ее основателя: «В студенческие годы я сделался де-флоратором, потому что провалил экзамен по ботанике», Ван предварил, как эпиграфом, одну из последних своих научных статей (1959) «Фарс групповой терапии при сексуальной дезадаптации» – самый разрушительный разгром из всех, принесший автору полное удовлетворение (Союз Брачных Консультантов и Катарсистов грозился вчинить иск, но позже почел за лучшее отступить).

Фиалочка стучит в дверь библиотеки и пропускает пухлого, приземистого, при галстуке-бабочке г-на Оранжера, который замирает на пороге, щелкает каблуками и (когда грузный отшельник оборачивается, неловко взмахнув своей бобриковой мантией) устремляется вперед чуть ли не рысью – не столько для того, чтобы мастерским хлопком остановить лавину исписанных страниц, которую локоть великого человека подтолкнул к обрушению со склона аналоя, сколько желая выразить рьяность своего преклонения.

Ада, занимавшая себя переводами (для Оранжеровых изданий en regard) Грибоедова на английский и французский, Бодлера на английский и русский и Джона Шейда на русский и французский, нередко читала Вану глубоким голосом медиума опубликованные версии, созданные другими старателями на этом прииске наитий. Английские стихотворные переводы особенно часто вызывали у Вана гротескную ухмылку, придававшую его лицу, когда он был без зубных протезов, разительное сходство с комической маской греческого театра. Он не мог сказать, что отвращало его сильнее: благонамеренная посредственность, чьи попытки верно передать оригинал проваливаются из-за отсутствия художественного чутья и нелепых ошибок в толковании текста, или профессиональный поэт, украшающий беззащитного мертвого автора собственными домыслами (здесь бакены, там интимные части), – прием, который тонко маскирует невежество перелагателя по отношению к языку оригинала смешением сучков неуместной учености с задоринками цветистой имитации.

Когда в один из полудней 1957 года Ада, г-н Оранжер (прирожденный катализатор планов) и Ван обсуждали эти материи (только что вышла написанная Ваном и Адой «Информация и Форма»), наш старый полемист вдруг осознал, что все его опубликованные сочинения, даже такие крайне узкие и темные труды, как «Самоубийство и Здравомыслие» (1912), «Компиталия» (1921), «Когда Психиатр Не Может Уснуть» (1932), если привести лишь некоторые из них, представляют собой не эпистемологические задачи, поставленные себе крупным ученым, но живые и задиристые опыты по части изящной словесности. Его спросили, отчего же в таком случае он не даст себе волю и не изберет просторной игровой площадки для состязания между Вдохновением и Замыслом? И так, слово за слово, переходя от одного к другому, пришли к тому, что он напишет мемуары, которые будут изданы после его смерти.

Писателем он был очень медленным. Потребовалось шесть лет, чтобы подготовить и продиктовать мисс Нокс первый черновик, после чего он исправил типоскрипт, полностью переписал его от руки (1963–1965) и вновь продиктовал всю штуку неутомимой Виолетте, чьи прелестные пальчики отстукали окончательную версию в 1967 году. Э, п, и – отчего «о», милая моя?

5

Успех «Текстуры Времени» (1924) утешил и воодушевил Аду, негодовавшую из-за скудости славы, выпавшей на долю ее брата. Эта книга, сказала она, всегда напоминает ей, каким-то чудным, неявным образом, ее детские игры с солнцем и тенью на уединенных аллеях Ардис-Парка. Она сказала, что в чем-то была ответственна за метаморфозы милых личинок, соткавших шелк «Времени Вина» (как теперь называлась эта концепция одним дыханием, одним выдохом с «Длительностью Бергсона» и «Яркой Бахромой» Уайтхеда). Однако намного более раннее и слабое его сочинение, бедный томик «Писем с Терры», которых сохранилось не более полудюжины