Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

(Северные Гризоны). Поздно вечером в воскресенье, тринадцатого июля, в соседней Альвене портье «Альраун-Паласа» вручил ему каблограмму, ожидавшую его с пятницы:

ПРИЕЗЖАЮ МОНТ-РУ TROIS CYGNES ПОНЕДЕЛЬНИК ВЕЧЕРОМ НАПИШИ ПРЯМО ЕСЛИ ДАТА И ВСЯ ТРАЛЯЛЯ НЕУДОБНЫ

Посредством новейшей «миграммы», зарницей посланной в Женевский аэропорт, он передал сообщение, состоявшее из последнего слова ее каблограммы 1905 года, и, несмотря на предсказанные ночные ливни, умчался на автомобиле в Во. Несясь слишком скоро и опрометчиво, он каким-то образом проскочил Оберхальбштейнскую дорогу на Сильвапланской развилке (в 150 километрах к югу от Альвены); вывернул обратно на север, через Чьявенну и Шплуген, чтобы в обстановке вселенского потопа выбраться на шоссе «19» (лишний крюк в 100 километров); по ошибке свернул на восток в Кур, совершил непечатный разворот и за два часа покрыл расстояние в 175 километров на запад, достигнув Брига. Бледная заря в зеркале заднего вида давно уже сменилась распаленным румянцем дня, когда он свернул на юг по новой Пфинвальдской дороге к Сорсьеру, где семнадцать лет тому назад он купил дом (теперь носящий имя «Вилла Йолана»). Те трое или четверо слуг, которых он оставил присматривать за ним, исчезли, воспользовавшись долгим отсутствием хозяина, и ему пришлось прибегнуть к усердной помощи двух затерявшихся в этих краях гитчгайкеров, гнусного юнца из Хильдена и его длинноволосой, грязноватой и анемичной Хильды, чтобы забраться в собственный дом. Его сообщники ошибались, если надеялись найти там добычу и спиртное. Вышвырнув их вон, он тщетно попытался приманить сон на лишенную простыни кровать, после чего вышел в голосящий птицами сад, где двое его дружков совокуплялись в пустом бассейне, и ему снова пришлось гнать их взашей. Было уже около полудня. Он поработал часа два над «Текстурой Времени», начатой в Доломитах в отеле «Ламмермур» (не лучшем из его последних пристанищ). Утилитарное побуждение к этому занятию состояло в том, чтобы не дать себе погрузиться в мысли о блаженной пытке, ждущей его в 150 километрах к западу отсюда; он, однако, не устоял перед здоровым желанием горячего завтрака и прервал свое бумагомарание, чтобы отправиться на поиски придорожной харчевни по пути в Монт-Ру.

Отель «Три лебедя», в котором он задержал номера 508–509–510, подвергся с 1905 года некоторым изменениям. Осанистый, с носом как слива, Люсьен не сразу узнал его, а потом заметил, что мосье определенно не «зачах», хотя на самом деле Ван практически вернулся к своему весу семнадцатилетней давности, сбросив несколько килограммов во время горных приключений на Балканах с неугомонной маленькой Акразией (оставленной в фешенебельной частной школе под Флоренцией). Нет, мадам Винн Ландэр не звонила. Да, вестибюль обновили. Отелем управляет теперь швейцарский немец Луи Вихт, сменивший своего покойного тестя Луиджи Фантини. В главном салоне, как было видно сквозь его двери, огромное полотно, которое он хорошо помнил – три широкобедрые Леды обмениваются лимническими впечатлениями, – заменил шедевр неопримитивизма, изображающий три желтых яйца и пару перчаток водопроводчика на чем-то вроде мокрого кафельного пола ванной. Когда Ван вместе с портье в черном сюртуке вошел в «кабину», она глуховато громыхнула у него под ногами и затем, двинувшись, торопливо пустилась сообщать обрывочные результаты каких-то состязаний, кажется, гонок на трициклах. Ван не мог не пожалеть, что этот темный функциональный ящик (даже еще менее поместительный, чем подъемник для помоев на задах, которым он пользовался в прошлом) заменил роскошное сооружение былых времен – высокий зеркальный зал, знаменитый оператор которого (белые бакенбарды, восемь языков) превратился в кнопку.

В коридоре 509-го номера Ван узнал картину «Bruslot à la Sonde», висевшую рядом с брюхатым на вид белым шкапом, круглые раздвижные дверцы которого неизменно захватывали угол ковра, теперь исчезнувшего. В гостиной лишь дамское бюро да балконный вид остались на месте, все прочее – полупрозрачные орнаменты из скрученной пшеницы, стеклянные бутоны, обтянутые шелком кресла – вытеснили хох-модерновые приспособления.

Он принял душ и переоделся, допил бренди из фляжки в несессере и позвонил в аэропорт Женевы, откуда ему сообщили, что последний аэроплан из Америки только что приземлился. Он отправился на прогулку и обнаружил, что знаменитый «mûrier» на приподнятой террасе, раскинувший свои огромные ветви над скромной уборной в начале мощеной улочки, покрылся пышным багряно-голубым цветом. Он выпил пива в кафе напротив железнодорожной станции, а потом машинально толкнул соседнюю дверь и вошел в цветочную лавку. Какая рассеянность – позабыть, что она сказала в последнюю их встречу о своей странной антофобии (каким-то образом произросшей из того распутства à trois тридцать лет тому назад). Розы она во всяком случае никогда не любила. Он долго не отрывал глаз (а они могут еще дольше) от маленьких гимний из Бельгии, длинных гвоздик Сенсация и алых Суперзвезд. Были еще циннии и хризантемы, и афеландры в горшочках, и чета грациозных вуалехвостов в стенном аквариуме. Не желая разочаровывать любезного старика-флориста, он купил семнадцать бездуханных роз Баккара, попросил адресную книгу, открыл ее на «Ад – Ау», Монт-Ру, наткнулся на «Аддор, Иоланда, м-ль секрет., ул. Радостей, 6» и с американским присутствием духа распорядился отнести букет по этому адресу.

Горожане уже спешили домой со своих служб. Мадемуазель Аддор, с пятнами пота на платье, поднималась по лестнице. В приглушенном Прошлом на этих улицах было несравнимо тише. Старая афишная тумба, на которой некогда красовалась актриса, ставшая теперь королевой Португалии, исчезла со своего места на углу Шемин-де-Монтруз (старинное искажение названия города). Зачем по улицам Монтруз, ревя, фургоны возят груз?

Пока его не было, горничная задернула шторы. Он рывком распахнул их, как бы желая продлить до этих крайних пределов пытку сегодняшнего дня. Железный балкон выдавался довольно, чтобы ловить косые лучи солнца. Он вспомнил, как в последний раз смотрел на озеро в тот безотрадный октябрьский день 1905 года, расставшись с Адой. Черные хохлатые утки ныряли и выныривали на изрытой дождем поверхности, самозабвенно наслаждаясь удвоенной водой; к идущему вдоль берега променаду катили серые волны с кружевами пены на гребнях, и время от времени стихия вздымалась достаточно высоко, чтобы выплеснуться через парапет. Но сегодня, этим лучистым летним днем, ни волны не пенились, ни птицы не плавали; виднелось лишь несколько чаек, взмахивающих белыми крыльями над собственными черными отражениями. Широкое прекрасное озеро покоилось в мечтательной неге, подернутое зеленой рябью, пронизанное синевой, с заплатами светлых болотистых участков, перемежающих ясную гладь; а в правом нижнем углу картины, как если бы художник пожелал изобразить редкостный световой эффект, ослепительное зарево заходящего солнца пульсировало в кроне стоящего на берегу пирамидального тополя, который казался одновременно текучим и пылающим.

Вдалеке какой-то болван, откинувшись назад на водных лыжах, понесся за мощным катером, вспарывая холст;