Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

Читая опубликованный текст рецензии, в которой пушкинодомскому сборнику дана определенно негативная оценка, нетрудно убедиться в том, что высказанные М. К. соображения Вера Юрьевна прочитала внимательно и приняла к сведению[102].

История с рецензией Крупянской на «Очерки русского народного поэтического творчества советской эпохи» доказывает: изгнанный из науки М. К. продолжал незримо участвовать в советской фольклористике. Встречаясь или переписываясь с фольклористами и обсуждая с ними то или иное научное событие, он пытался высказать свое мнение (по-прежнему авторитетное для большинства из них), стимулировать рецензию или печатный отклик, направив их именно по тому руслу, какое ему казалось правильным.

Весна 1953 г. принесла с собой «новые веяния». Назревшие в стране изменения начались после смерти Сталина с громких политических решений. «Дивные апрельские события! – восклицал в те дни Корней Чуковский. – Указ об амнистии, пересмотр дела врачей-отравителей окрасили все мои дни радостью»[103]. Смягчение режима, поначалу едва заметное, стало ощущаться и в идеологической сфере (наука, литература, искусство).

Прилежный читатель «Правды» и «Литературной газеты», М. К. имел все основания ожидать, что наметившиеся в стране сдвиги затронут Ленинградский университет и Институт русской литературы. Он по-прежнему возлагал надежды на падение Бельчикова, которого считал главным виновником своих бед. Справедливо ли? Не слишком ли он демонизировал Николая Федоровича? Конечно, Бельчиков не благоволил к М. К. и наверняка препятствовал его возвращению в Пушкинский Дом, но, будучи (с 1948 г.!) членом ВКП(б) и «функционером», он, как нам кажется, лишь «плыл по течению», послушно исполняя волю высших инстанций. Никакой особой «ненависти» в отношении М. К. он, скорее всего, не питал. В этом нас убеждает тот факт, что в 1950–1954 гг. М. К. беспрепятственно печатался в «Известиях Академии наук (Отделение литературы и языка)» и «Литературном наследстве», где Бельчиков был членом редколлегии, а также в журнале «Советская книга», где тот исполнял обязанности заместителя главного редактора.

Тем не менее М. К. жадно ловил слухи, позволяющие надеяться на смещение Бельчикова. В переписке с Крупянской, Оксманом и другими он вновь и вновь возвращается к этой фигуре:

Очень тревожат академические перспективы (т. е. предстоящие выборы в Академию наук. – К. А.). Усиленно говорят, что наиболее вероятными кандидатами являются две «б» (чувствуете ли Вы фольклорный смысл этого алгебраического обозначения?): Благой и наш общий друг[104]. Филфак Лен<инградского> Университета выдвинул, правда, кандидатуры Б. В. Томашевского <далее зачеркнуто>, но едва ли эта кандидатура встретит одобрение в соответственных местах. Мне думается, если б в Москве выдвинули сейчас Гудзия, у него были бы шансы[105].

Слухи, достигшие М. К. летом 1953 г., не были домыслом: осенью в результате выборов Бельчиков становится членом-корреспондентом АН СССР по специальности «Русская литература». А в 1954 г. он получит орден Ленина «за выслугу лет и безупречную работу».

После избрания Бельчиков начинает готовиться к возвращению в Москву, ищет себе новую позицию. «…Слыхал краем уха, – писал М. К. 19 июля 1954 г. М. А. Сергееву, – что его <Бельчикова> хотят посадить деканом филфака в МГУ, – бедные профессора! Бедная наука!»[106]

С особым вниманием присматривается М. К. в первые месяцы 1953 г. к публикациям в центральной печати, позволяющим судить о новых «оттенках». В апреле он знакомится с редакционной статьей в «Литературной газете», подводившей итог многомесячной дискуссии в советской печати об издании произведений русских классиков, текстологических принципах и т. д.[107] В статье указывалось на ошибки и промахи при подготовке академических собраний сочинений и ставился вопрос о необходимости привлечения к редакционной работе высокопрофессиональных сотрудников. А в июне в «Правде» появляется статья с броским названием «Преодолеть отставание литературоведения»[108], которую М. К. в письме к В. Ю. Крупянской от 12 июня назовет «очень интересной и симптоматичной». И далее:

Не могу в ней разобраться до конца, ибо не знаю истории ее появления, т. е. всего, что ей предшествовало и что явилось непосредственным поводом. Беда лишь в том, что реализацией выводов займутся те же Бельчиковы и Онуфриевы[109]. Что же из этого получится? Но, конечно, не исключен и другой оргвывод: снятие того же Бельчикова как одного из прямых виновников того оскудения, в которое пришла наука о лит<ерату>ре. Но едва ли так будет? К тому же, это уже поздно. Наверное, и в Москве, и у нас скоро пройдут обсуждения этой статьи в секциях критики. Мне-то присутствовать, конечно, не придется, но услышу, конечно.

Во всяком случае, нанесен резкий удар по тем настроениям и идеям, к<ото>рые одно время проводил Фадеев. Помните его выступления? Они, по существу сводились к отрицанию историко-литературной науки, к заявлениям о ненужности исследований классиков и т. д. Ведь он даже от Гудзия требовал, чтоб тот, совершенно оставив др<евне>рус<скую> лит<ерату>ру, занялся бы исключительно советской лит<ерату>рой[110].

Развитие событий свидетельствует, что М. К. чутко уловил новые тенденции. Идейные устои «позднего сталинизма» начинали шататься. В конце мая Фадеев отстраняется от должности генерального секретаря Союза советских писателей.

Некоторые из писем М. К. начала 1950‑х гг. представляют собой, по сути, развернутые критические выступления, вызванные, должно быть, его желанием подтолкнуть своих коллег к решительным действиям, подсказать верные формулировки и т. д. Таково, например, одно из его писем к В. Ю. Крупянской, написанное 19 мая 1953 г. под свежим впечатлением от статьи московского фольклориста В. П. Аникина[111], начинавшего в то время свой карьерный рост:

Какая мерзкая, безграмотная и опасная статья в «Лит<ературной> Газете»[112]. Если б я имел возможность (и право при настоящих условиях) выступить, я бы это сделал обязательно. Это должны сделать или Вы, или Эрна Вас<ильевна>[113], или вместе. Мог бы Никанорыч[114], но чего требовать от этих рамолизированных мощей? Хуже Пиксанова!

Нужно категорически поправить:

1) Ни Ю. М. Соколов, ни кто другой из сов<етск>их фольклористов никогда не выступал с теорией индивид<уального> происхождения нар<одной> поэзии.

2) Цитата, привед<енная> в статье, о вариантах не имеет ничего общего с теорией индивид<уальност>и.

3) А. Толстой мыслил свою работу, гл<авным> обр<азом>, в плоскости чисто литературной, применительно к детской аудитории. Свод же фольклора, к<ото>рый намечался в Ак<адемии> наук, мыслился ему уже в ином плане, и он ни в коем случае не допускал мысли о повторении в этом издании тех же методов, что в детском издании. Об этом свидетельствуют сохранившиеся протоколы (частью опубликовано) последнего