История Смотрителя Маяка и одного мира - Анна Удьярова

Голари благодарно кивнул и опустился в кресло, в котором только что сидел главный птичник.

В детстве у него был такой инструмент – длинные блестящие пластинки, подвешенные на разной высоте, и к ним – бронзовый молоточек. Маленький Голари часами методично ударял по пластинкам с разной силой, сравнивая звуки, но так и не понял, в чем заключен принцип, и из-за этого почти заболел. Так и теперь в его голове, казалось, какой-то упорный малыш пытается разобраться в нагромождении мыслей, создавая этот колючий, выматывающий шум.

Он вспомнил принца, вспомнил, как решил поверить ему, защитить – но не было ни одного доказательства того, что всё это не очередная выходка всбалмошного королевского отпрыска. И ведь Сэйлорису, конечно, ничего серьёзного не было бы – такие, как Оланзо, хотя и не очень дальновидны, могут быть жестокими, но своих по крови будут беречь во что бы то ни стало. Худшее, что ожидало принца – ссылка в какую-нибудь из сторон.

– Вы молчите? – уже спокойно уточнил Оланзо, когда понял, что ничего не добьётся. – Ну что же, значит, готовьтесь к Башне. И если передумаете – дайте знать. Может быть, есть какие-то жалобы, просьбы? – официальным тоном осведомился король. – Вы – шейлир и королевский служащий, поэтому ваше содержание должно быть соответственным. Здесь я могу как-то повлиять.

– Всё отлично, Мэйлори, благодарю вас, – с поклоном отозвался Голари.

Первый советник с трудом понимал, что говорит ему Оланзо – человек, который так просто убрал его с доски живых и вертел в руках напоследок, словно раздумывая, можно ли как-то ещё использовать эту фигуру. Да и страх, конечно, давал о себе знать: сдерживаемый надеждой от ожидания встречи с королём, теперь этот съедающий душу зверь не встречал никакой преграды на своём пути.

Уходить из тёплой, уютной комнаты в холодное сырое подземелье не хотелось. Голари тоскливо почувствовал, что кости протестующе заныли, как только служащий тюрьмы повёл его обратно. По привычке стал вычислять, когда состоится заседание Совета, когда суд рассмотрит его дело. И, осознав, что не нужно сдвигать дела, продумывать расписание, с усмешкой подумал, что это его первый за многие годы отпуск.

После Дня хорошей погоды весна всерьёз задумалась о лете. В долине Кахольского озера зацвели жемчужные яблони и розоватые, словно снег на закате, вишни. Художники и влюблённые, как и сотни лет до этого, бродили между деревьями, отдавая дань весеннему великолепиею, но даже они чувствовали, что за ними из-за прозрачных стволов следят равнодушные вестники грядущей беды, похожие на длинные безлицые маски.

В Тар-Кахоле говорили, что птичники арестовали ни в чём не повинного человека. Человека, который всего лишь написал на Стене Правды то, что все они думали. Который немного не в себе, но нуждается в обществе Айл-врачевателя Грави, а никак не птичников. Жители перешёптывались у фонтанов, переглядывались с соседями в кафе, собирались группами и бесцельно бродили по улицам.

Университетское племя, со свойственной молодости самонадеянным фатализмом позабыв про экзамены первого дигета лета, наслаждалось временем, когда профессора уверены, что уже поздно начинать подготовку, и студенты пока с ними согласны. В кофейнях оседали, как рыба в садках, молодые философы, к вечеру плавно перетекающие в пивные или на поэтические вечера. Но было в студенческих гуляниях и что-то необычное: слишком цепкие взгляды, слишком многозначительное молчание при виде некоторых преподавателей, слишком тихие споры.

Никто не помнил, кто первым заговорил о том, что профессор Претос арестован. Голари никогда не был в числе студенческих любимчиков, его манера читать лекции казалась многим суховатой, но его уважали за принципиальность, удивительным образом переплетённую со снисходительностью к студенческим слабостям. «Арестован? Не может быть! – недоумевали первокурсники, – Он ведь Первый советник, кто его арестует?» А студенты пятого года, которым Голари читал лекции по семантике старокахольского, в один из дней собрались и пошли к ректору Мэллу. Конечно, отправились не все: многие громко говорили о грозящем отчислении и о том, что не студенческое это дело – королевская служба. Некоторые высказывались в духе того, что профессор сам виноват, ему не следовало лезть в управление Королевством – по этой причине в университетском дворике даже произошло несколько драк.

Ректор Мэлл встретил делегатов со всей любезностью, пояснил, что им не о чем беспокоиться: профессор Претос скоро вернётся в Университет. «Неотложные королевские дела, вы ведь понимаете», – говорил он, и на его лоснящемся интеллектом круглом лице собирала маленькие морщинки мудрая улыбка. «Но» самого решительного из студентов утонуло в потоке упреждающих аргументов, а затем все смельчаки с ещё большей любезностью были выставлены за дверь.

Из тех, кто ходил к ректору, выкристаллизовались студенты, отправившиеся на штурм Королевской тюрьмы. Говорили потом разное: что их принимал сам король, что их разогнала стража дворца. Но совершенно точно одно: когда хмурый тюремщик в очередной раз принёс Голари хлеб и воду и ворчал, что «проклятые студенты, бездельники, явились, я бы их вмиг разогнал, чего церемониться», – Первый советник, мучимый болью в сердце и обострившимся от сырости кашлем, улыбался так счастливо, как, пожалуй, никогда до этого…

Инанис не любил столицу: каждое из немногочисленных посещений Тар-Кахола было для него испытанием. Звуки, запахи, взгляды, даже буквы на вывесках – всё казалось враждебным. Сказывалась, вероятно, уединённая жизнь в горах, – по крайней мере, так это объяснял себе сам просветитель, – но легче от этого почему-то не становилось. Единственное, что примиряло его с Тар-Кахолом – прекраснейший, безупречно исполненный Собор Защитника. Именно туда, на площадь Всех Дорог, тянуло Инаниса сердце, но первым делом нужно было записать речь, которую он составил в пути, – то, ради чего он и явился незваным гостем в столицу Шестистороннего.

Внутренне поморщившись, Инанис зашёл в одну из кофеен в центре Тар-Кахола – чтобы ближе было потом идти во дворец. Можно было затеряться среди студентов, пишущих что-то в свои тетради перед дневными занятиями, и шейлиров, лениво перечитывающих уже успевшие устареть утренние газеты.

Звякнул колокольчик, заставив просветителя невольно вздрогнуть и тут же разозлиться на себя за это. Бессонная ночь в пути не служила оправданием, но неприятной моросью застилала мысли, обостряла нюх у слабостей и страхов. Инанис преувеличенно вежливо обратился к девушке за стойкой и попросил двойной летний кофе (очень крепкий и горький). Хозяйка понимающе улыбнулась – ровно так, чтобы поделиться теплом, избежав фамильярности, – и принялась варить заказанный напиток.

Кофе оказался очень вкусным, а само место – уютным. Инанис не мог этого не признать, устраиваясь с высокой глиняно-глазурной чашкой за столиком в углу. Запахи корицы и кардамона, объединившись с кофе, бодрили, и просветитель смог записать всё, что сочинил по дороге, за полчаса. Еще час потратил на каллиграфическое переписывание