История Смотрителя Маяка и одного мира - Анна Удьярова

– Вы не задали вопроса, Мэйлори, – отозвался Голари, прикрывая глаза от закатного солнца, протянувшего пыльный меч сквозь щель в плотных зелёных шторах.

Малум наблюдал за сценой, как учёный наблюдает за лягушками под стеклянным колпаком. Выжидая только время, чтобы препарировать свою жертву, остановить её маленькое сердце с бесстрастностью научной необходимости.

– Если вам нужен вопрос, лори Претос, то вот он: сожалеете ли вы, что замышляли убийство своего короля, которому поклялись в верности? – Оланзо наклонился вперёд, наблюдая за реакцией Голари. Но не получил никакой добычи, кроме удивления.

– Мы все здесь знаем, как это было на самом деле, – выдохнул Голари.

– На самом деле, – передразнил король, – вы напрасно испытываете моё терпение, лори Первый советник, и думаете, вероятно, что Королевский суд не решится приговорить вас к Башне. Сейчас, знаете ли, суровые времена.

К Башне! Этот удар Голари выдержал не так легко. И баллада уже закончилась, так что сознание Первого советника легко затёрлось в холодной воде страха между берегом и агатовыми, тёмно-блестящими весенними льдинами. Башня была не просто смертной казнью – она была страхом, изысканным, кровавым лицемерием, уродливым символом власти одного человека над другим.

Официально Башня считалась «цивилизованным» видом смертной казни в Шестистороннем. Приговорённый сам поднимался по ступеням, сам метался в агонии и, полностью осознав безвыходность мира, в котором, как в Башне, за многими дверями выход часто бывает только один, выходил в одно из узких каменных окон. Можно было даже выбрать – море или камни. Но неизменно прилагались прощальные вскрики чаек, шум разбиваемых о берег волн и ворчание служителей, для порядка вынужденных искать тело.

Башня! Десятки жутких картин пронеслись перед взором профессора. Его детским страхом был страх падения с высоты: когда ему было два года, сошедшая с ума няня поставила его на подоконник третьего этажа и кричала, что столкнёт ребёнка вниз, если её уволят. Голари помнил только, как няня крепко сжимала его холодной и костлявой, словно куриная лапка, рукой, и какими далёкими смотрелись камни мостовой. Но этого оказалось достаточно, чтобы всю жизнь парализовывать разум унизительным, нелогичным страхом упасть. И, наверное, – хотя это трудно было проверить, поскольку со времён самостоятельности Голари не подпускал никого на такое близкое расстояние, – страхом того, что самая заботливая рука вдруг безжалостно столкнёт его с высоты…

Одно время, будучи студентом, он специально забирался на верхние галереи башен Университета и сидел там с книгой, тренируя, натаскивая свой разум не зависеть от обстоятельств. Но страх, оттого что его посадили на цепь в будку, не стал ручным: и теперь, освобождённый резкой и мрачной неизбежностью, напал, вцепился в горло со злобой, которая питалась многими годами заточения.

Король улыбался. И Малум позволил себе маленькую улыбку. Охотник и гончая, завидевшие мелькающий в ельнике хвост лисы, загоняемой прямо в капкан.

– В ваших интересах проявить искренность, лори Претос, – почти мягко сказал король. – Я не хочу вам зла и по-прежнему уверен, что вы честнейший и умнейший подданный Шестистороннего. Но все мы можем стать жертвами обстоятельств. Главное – принять правильное, взвешенное решение.

Голари смотрел под ноги, на пушистый, как мох Лесной стороны, зелёный ковёр. Вспоминал, как единственный раз в жизни не выучил урока – и его любимый учитель лучшей в Тар-Кахоле школы, имени Дари Тикина, всего лишь с удивлённым сожалением покачал головой. Тогда Голари не смог произнести ни слова – хотя собирался сказать, что не выучил урока из-за того, что вечером у него был приступ его давней болезни, во время которого он был способен только лежать, обливаясь потом и смотря в одну точку, чтобы не закричать, пока его тело скручивала, выгибала жестокая судорога. Голари ничего тогда не сказал.

– Мы могли бы поговорить о чём вы пожелаете, Мэйлори, – произнёс Первый советник, – но присутствие тара Главного Королевского Птицелова заставляет меня быть более серьёзным и беречь ваше время с помощью десятого положения Хартии.

Король ожидаемо изменился в лице, а Малум сказал со своей обычной колкой учтивостью:

– Мэйлори, я думаю, что, действительно, характер информации, которую может сообщить лори Первый советник, предполагает более доверительное общение. И готов покинуть вас, – птичник привстал, вопросительно взглянув на короля.

Оланзо вдруг успокоился, откинулся на спинку кресла и кивнул:

– Хорошо, тар Малум. Но вы, лори Претос, надеюсь, понимаете, что следствие по вашему делу ведёт Общество Королевских Птицеловов. Я вмешиваюсь только потому, что мне небезразлична ваша судьба.

Конечно, Голари прекрасно знал, что ему нечего рассчитывать на правосудие. Если бы он оставался просто профессором, возможно, скорый суд под руководством птичников вызвал бы возмущение горожан, но для Первого советника был только один путь избежать неприятностей – не ссориться с королём. Ни понимания, ни даже жалости ему не достанется – тар-кахольцы просто пожмут плечами и вспомнят старую поговорку про ссоры горных великанов. А ещё он знал, что Королевская тюрьма целиком – территория птичников, их лаборатория изучения человеческих страхов, где сам король был только гостем.

Голари знал всё это, но что с того? Неужели Оланзо, правда, думает, что его Первый советник будет теперь юлить перед Малумом, когда наконец-то стало возможно не притворяться?

Когда шаги главного птичника, приглушаемые ковром, стихли, в комнате повисло напряжённое, искрящее молчание.

– Это правда, что вы боитесь высоты? – с интересом спросил король, и Голари, конечно, вздрогнул.

Для чего ещё было спрашивать это – если не для устрашения. Для демонстрации силы и возможностей птичников. От них ничего не утаишь, если дело касается королевской безопасности, ничего не скроешь. Поэтому зачем сопротивляться? Пустое геройство – не для умного человека, ведь так?

Голари ничего не отвечал – теперь наконец он мог в полной мере использовать своё гарантированное Хартией право на молчание. Право, которое несколько поколений тар-кахольцев завоёвывали, приходя и молча рассаживаясь у ворот городской тюрьмы – беззвучно, но непреклонно, так что даже птичники, которых отправляли их арестовывать, чувствовали себя неуютно, окружённые невидимыми стенами осязаемого молчания.

– Вижу, что это правда, – усмехнулся король, – ну что же, тогда тем более не понимаю вас. Приговор к Башне логически следует из тех посылок, которые есть сейчас. Вам, лори профессор, это должно быть известно лучше других. Так к чему вы упорствуете? К слову, никакой подготовки к покушению не было, мы с Малумом хотели посмотреть на вашу реакцию. И, видимо, вас действительно просто использовали для какой-то проверки. Тем более странно с вашей стороны покрывать этих людей.

Первый советник слушал, и в ушах его поднимался металлический прибой, так что он едва мог разглядеть за его шумом силуэты слов. Ковёр перед глазами методично раскачивался, как зелёный пушистый маятник.

– Присядьте, лори, мне кажется, вам нехорошо, – любезно предложил король со снисходительной