Книга Москвы: биография улиц, памятников, домов и людей - Ольга Абрамовна Деркач

в запасе у Эйнема с Гейсом еще одно страшное оружие – ассортимент. Тут тебе и карамель, и конфеты, и шоколад, и какао, и пастила, и печенье, и пряники… И даже «пирог Эйнема» – то, что мы сейчас называем тортом. Потом открыли фабрику в Крыму и новую продукцию освоили – фрукты глазированные.

Потом бездетного Эйнема не стало, и все досталось Гейсу. Но в гору дело двигаться не перестало – росли на Берсеневской набережной новые корпуса, увеличивалось число рабочих, получались на Всероссийских и Всемирных выставках награды. И название не сменилось: тщеславие Гейса вполне удовлетворялось успехами фабрики «Эйнем», и искать добра от добра под своим именем он не захотел. Название «Эйнем» (правда, с припиской «бывш.») сохранила даже советская власть. Нет, отобрать-то у владельцев фабрику отобрали и название придумали, не грешившее, однако, самобытностью, – «Красный Октябрь». Но в скобках про бывшего Эйнема писали – чтоб знал народ, что покупать. На авторитетном имени удержались, а потом и свою славу заработали. И по сей день «Красный Октябрь» – знак лучшего шоколадного качества. И герб российский – двуглавый орел – изображен на нем по заслугам: еще в 1896 году на Всероссийской художественно-промышленной выставке в Нижнем Новгороде получило «Товарищество Эйнем» эту высшую награду.

Электрозаводская

Электровестибюль

Дейл Карнеги предлагал каждому американцу в трудный момент жизни вынуть из кармана портрет Линкольна и поглядеть на него, дабы укрепить свой дух. Самый известный американский специалист в области человеческих взаимоотношений находился в святой уверенности, что пятидолларовая ассигнация, на которой этот американский президент изображен, непременно имеется у озабоченного янки в кармане. Рискнем предположить, что портрет Франклина на стодолларовой купюре мог бы оказать куда более сильное психотерапевтическое воздействие.

А что делать, если сотенные баксы в кармане не водятся, а поглядеть на знаменитого американца, писателя, физика и политического деятеля, одного из авторов Декларации о независимости и Конституции США, страсть как охота? В этом случае нужно просто сесть в метро, доехать до станции «Электрозаводская» Арбатско-Покровской (или, в просторечии, «синей») линии и подняться наверх в вестибюль. Там вы увидите не только старину Бенджамена, изобретателя громоотвода и автора трудов по электричеству, но и других ученых, прославленных в этой области: Яблочкова, Фарадея, Гильберта, Ломоносова и Попова. Только не перепутайте и не начните искать электротехников внизу: там на барельефах изображены простые советские труженики тыла – станцию, напомним, строили в годы Великой Отечественной войны.

Эрисман

ГлавСЭС

Любите рекламу – источник знания! Время, а не мы, поправило сентенцию великого пролетарского писателя Горького: человека читающего почти сменил на просторах нашей (да и не нашей тоже) страны человек глядящий. Ну вот скажите, кому из телеманов известен доктор Гааз, спешивший делать добро? А доктора Эрисмана, имени которого тот Институт гигиены, который одобрил мытье каким-то там заграничным мылом, знает любой, когда-то задержавшийся у экрана на время рекламной паузы. Так нынче возникает мирская слава.

Короче, братаны, Эрисман – этот тот лох, который сначала загнал вас за тесную парту, а потом придумал санэпидстанцию, чтобы ставить конкретным пацанам палки в колеса и не дать им, типа, торговать и рубить крутые бабки.

Теперь переведем предыдущий абзац с языка простейших на язык Homo Sapiens, не утративших способности распознавать буквы на бумаге. Федор Федорович Эрисман – действительно тот самый доктор, который придумал школьную парту и основал первую в Москве Санитарную станцию – прародительницу тех районных СЭС, которые портят немало крови недобросовестным торговцам едой. Выражаясь высокопарно, доктор Эрисман был жрецом Гигиеи – древнегреческой богини здоровья. Этой дочке бога врачевания Асклепия повезло больше, чем сестрице Панацее: ее именем назвали не мифическое средство от всех болезней, а вполне реальную науку о влиянии условий жизни и работы на человеческое здоровье.

Младенческий возраст науки не смутил швейцарского окулиста Фридриха Гульдрейха Эрисмана, наоборот, он рьяно занялся ею и помог вырасти во взрослую, настоящую область медицины. 27-летний глазник прибыл в 1869 году в Россию и первым делом исследовал зрение гимназистов. Неутешительные результаты он издал под названием: «О влиянии школы на происхождение близорукости». Это теперь козе фанерной понятно, что дети в школе портят глаза, а тогда открытие Эрисмана сказало новое слово в науке. Но констатацией фактов доктор не ограничился и предложил воспрепятствовать заболеванию, просто изменив конструкцию школьной мебели. Так родилась та самая наклонная парта, за которой мы просидели все 10 школьных лет, и знать не зная, что это изобретение доктора Эрисмана. Впрочем, и заграничного мыла в наши школьные годы в магазине не продавали, тогда все больше «Земляничное» и «Детское» на прилавках лежало (когда лежало).

Дальше Эрисман принялся исследовать быт рабочих, понял, что знаний не хватает, съездил в Цюрих и Мюнхен подучиться и вернулся вновь вспахивать ниву гигиены в России. Среди его деяний числятся дезинфекционные работы на театре военных действий в Русско-турецкую войну 1877-1878 годов, создание кафедры гигиены в Московском университете и превращение ее в целый Гигиенический институт, выпуск учебников по гигиене и даже работы по организации водоснабжения и канализации в Москве. Ценный кадр, не правда ли? Да только политически неблагонадежный – взял вот и заступился в 1896 году за арестованных студентов. С этой поры он улучшал санитарное состояние уже не Москвы, а Цюриха. Там тоже преуспел – его именем назвали улицу. А у нас – вы знаете из рекламы – Научно-исследовательский институт гигиены.

«Эрмитаж» сад

Имечко-то – неподходящее

Словари иностранных слов уверяют, что красивое слово «эрмитаж» – французское и означает «место уединения». Но французы заимствовали его из греческого, где «эремит» – «отшельник, пустынник», то есть монах-одиночка. Так что получается, «эрмитаж» – не просто «место уединения», а, говоря русским церковным языком, «пустынь». Понятно, почему царственные особы стали называть свои дворцы эрмитажами – во-первых, были таковые все-таки не для публичного пользования (это сейчас питерский Эрмитаж – он-то уже с заглавной буквы – весьма публичное помещение), а во-вторых, всё к святости поближе.

Но вот кто додумался называть этим словом сады для народных гуляний, то есть заведения прямо противоположного назначения? В Москве, похоже, первым был