Гойда - Джек Гельб

– Совсем меня полудурком держишь? – спросил Вяземский. – Нету мне никакой охоты с Басмановым откровенничать. Ни с Алёшкой, ни, чего подавно, с гадёнышем его.

– Да, видать, – потирая бороду, протянул Малюта, – царю-батюшке уж охоты много на то стало. Видать, совсем затрусил Васильевич, раз подле себя решил держать мальчишку этого заместо советника. От помяни моё слово – они держат тайный совет.

– То вздор! – отсёк Вяземский.

– А ежели нет, – продолжил Малюта, взведя руку да указывая на Афанасия, – так-то ясное дело делается, куда же Федька по ночам шляется и отчего государь всё и прознаёт. Докладывает ему Федька Басманов, да видать, и нас с тобой добрым словом не преминул помянуть перед царём. Для порядку чего молвил, да и токмо! Али и то всё вздор, то молви же мне, Афонь, в чём же иной толк Феде скрываться в похождениях своих?

От тех слов Афанасий вспылил да обрушил ярость на тело крестьянина – бездыханное ли? Сокрушивши ряд беспорядочных ударов – уж куда придётся, Вяземский взвёлся, разойдясь в лютой свирепости. Малюта молча глядел да малость подивился этой злости. Вскоре же – быть может, и смутившись взору Скуратова, – князь Вяземкий отряхнул руки, замаранные в крови, да вскинул голову вверх, переводя дыхание.

– Верно, обознался кравчий твой, – отмахнулся Афанасий.

– Ежели он обознался, я сам выколю глаз ему! – молвил Малюта. – Неужто думаешь, что я подле себя уродов убогих держу? Говорю тебе – кажись, Федька и впрямь службу особо подлую служит.

Афанасий поморщился, отведя взгляд к кровавой лужице, что расходилась липким пятном на грязном полу, присыпанном старою подгнившей соломой.

– Срослась ли рука твоя, которую государь в гневе ранил, едва завидев, что Фёдор при смерти? – спросил Малюта.

Афанасий сплюнул на пол.

– Полно об том! – отрезал Вяземский.

* * *

С треском шашка врезалась в сундук, да застрявши, заскрипела в тесных путах. Как бы ни силилась Мария, обуянная гневом, всё без толку – клинок плотно засел и не поддавался ни в какую. Короткий рык сорвался с уст её, и она в отчаянии выпустила рукоять оружия. Пряди чёрных волос ниспадали ей на лицо, затмевая взор. Лишь сейчас на неё обрушивалась усталь за всё то буйство, которому она предавалась, как покинула мужа. Царица опустилась в резное глубокое кресло, чувствуя, будто силы незримые прибивают её к земле.

На глазах выступали горячие слёзы бессилия, и та всепожирающая ярость была страшным откровением для самой Марии. Её сердце убивалось, точно была предана великою любовью, да сама царица никогда не пылала сколь бы ни было светлыми чувствами к супругу. Отношения их были холодны, и Мария снесла много унижений. Муж открыто, порою и вовсе на людях называл её скверной супругой, коей не пожелает он даже заклятому врагу своему.

Изучила Мария за долгие годы тяжкого своего замужества нрав Иоанна. Владыка припоминал ей каждый проступок, каждую дерзость, будь то свершено волей-неволей. О вспыльчивом нраве владыки Мария на собственной шкуре прознала паче всякого при дворе. Приступы безумия, что находили на Иоанна, приучили Марию покидать опочивальню мужа, как исполнит супружеский долг. Не единожды царица просыпалась от резких побоев своего гневного супруга. В приступах Иоанн бормотал что-то, и ни слова разобрать нельзя было, ни спросонья, ни после уж окончательного пробуждения.

Когда царь подверг Марию иному унижению, открыто вводя к ложу своему невольниц, царица то приняла едва ли не как отраду. Боле ей приходилось реже делить ложе с супругом, но то никак не избавляло её от гнева государева. И с тем же Иоанн не скрывал своей близости с девицами, и те были моложе Марии. То боле всего задевало самолюбие да гордость государыни, но, право, не было проку в причитаниях. Заместо того она срывала весь гнев свой на невольницах, стегая их, аки скотину бездушную, до крови.

Царь не вступался за крестьянок при дворе. Средь них было немало и боярских, чьи отцы, мужья али братья сыскали опалу. Делаться царскою любовницей значило сыскать злобу и царицы. Мария уж давно ведала, что муж ей неверен, что нет в душе его ни капли любви, почитания али людской жалости. Напрасно она предавала нежное сердце своё, напрасно она изучилась любить казни кровавые и быть подле супруга своего в любом злодеянии, угодном душе его чёрной.

Всё нынче кануло. Доныне тешилась Мария надеждой, будто бы подле Иоанна вовсе нету места ни одной живой душе и всякого гонит владыка прочь от себя али мучит, якоже мучит супругу свою. Жаждая научиться любить, озлобилась царица, выучилась ненавидеть люто.

Мария в бессилии ожидала, как придут с её поручением, в исступлении пялясь в потолок. Наконец в отдалении послышались тяжёлые шаги. Царица откинула волосы со своего лица да подалась вперёд. Двое ратных мужчин силою едва ли не волокли за собой Дуню. Девка была босая, коса уж распущена – чуть у основания ещё плетенье держалось, а так простоволосая предстала перед государыней. Один из ратных подал государыне кнут, и Мария тотчас же сжала его в своих похолодевших от ярости руках. Дуня что-то залепетала в земном поклоне, да сбитое дыхание не давало никак изъясниться толком.

– Чёй-то ты там мямлишь? Поди же ко мне, голубушка! – повелела царица.

Едва Дуня уж сделала шаг, как рынды принялись сдирать с неё платье. Взор царицы наполнился жестоким безумием, покуда пред нею донага раздевали крестьянку.

– Сука! – Мария огрела девушку хлыстом.

Дуня завопила от боли, покуда её держали рынды, разведя руки в стороны.

– От ты какая ладная! Уж думала, большего унижения мне не будет! – сквозь зубы процедила Мария, принявшись яростно хлестать Дуню.

С уст царицы ссыпались проклятья да скверная грубая брань, и лишь когда рука Марии судорожно задрожала в усталости, лишь тогда она опустилась в кресло, выронив окровавленную плеть на пол. Усталым да небрежным жестом повелела царица уволочить прочь крестьянку – та, видать, уж была без сознания. Лютая злоба звенела в висках царицы, а глаза всё никак не просыхали от слёз подлого унижения.

* * *

Солнце ещё не взошло над Москвой. Вдалеке протянулись ленты серого дыма от пожарища. Слабый огонь, что и доныне теплился в обгоревших головёшках, ещё долго будет смертоносным дыханием своим глодать то, что осталось от усадьбы. Вороны уж слетелись к разорванным искалеченным телам. Перекладина с повешенными, по страшной прихоти пламени, уцелела, и казнённые всё таращились мертвенным взглядом на погоревший дом свой.

Подле товарных рядов уже мало-помалу посыпался люд честной. Самые ранние поднимались к рынку али за водою – пока ещё не занялась заря. Дверь кабака, коим