Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка личности и творчества - Т. Толычова

Это так верно, это к такой бездне вещей относится, что наверное слова эти не пройдут в истории нашей литературы и напишутся эпиграфом ко многим будущим книгам.

Отец братьев Киреевских был великолепный православный англоман. Служака екатерининских времен, он при Павле I вышел в отставку с чином секунд-майора и вернулся в родовое сельцо Долбино Калужской губернии, в котором родился. Он знал пять языков, любил (в то время!) естественные науки, имел у себя во дворце-доме лабораторию, занимался медициною и довольно успешно лечил домашних и крестьян. Умирая, он говорил старшему сыну, будущему философу, чтобы он занялся химией, так как это «божественная наука». Немного он и писал, но это у него не выходило, и он не печатал. Приверженец английской свободы и английской образованности, он ненавидел французских энциклопедистов и тратил большие деньги, скупая и сжигая «безбожные писания», особенно Вольтера. Сам он был набожен и, не применяя над крепостными физических наказаний, ставил их за провинности «на поклоны», до сорока и более. Это же «церковное покаяние» он налагал, вне всяких правил, и на нерадивых или провинных чиновников, когда одно время служил. При всем властительном характере он был очень добр, и в черновых его тетрадях найдены две заметки, где он упрекал себя за выговор одному чиновнику, ошибочно данный, и в другой раз за то, что не пропустил крестьянина проехать по лугу. В церкви села Долбина была чудотворная икона Успения Божией Матери, и в барском доме совершались частые богослужения на большие семейные дни. Жил он, несмотря на англоманство, народною жизнью, любил и уважал старину и строго держал древний чин.

В летнее время двор барский оглашался хоровыми песнями, под которые многочисленная толпа девок, сенных девушек, кружевниц и швей водили хороводы и разные игры: в коршуны, в горелки, «Заплетися, плетень, заплетися, — ты завейся, труба золотая» или «А мы просо сеяли», «Я еду в Китай-город гуляти, привезу ли молодой жене покупку» и др., а нянюшки, мамушки, сидя на крыльце, любовались и внушали чинность и приличие. В известные праздники все бабы и дворовые собирались на игрища то на лугу, то в роще, крестить кукушек, завивать венки, пускать их на воду и пр. Крестьяне были достаточны, многие зажиточны. К Успеньеву дню, в августе, в Долбине собиралось к чудотворному образу множество народа, и тут же купцы навозили товару, раскидывали палатки и лари, и открывалась ярмарка. Но водочной продажи отец Киреевский не допускал у себя, и даже в дни ярмарки не позволял местному откупщику открыть виноторговлю. Оберегая своих крестьян, Киреевский «без всяких прав» физически не допускал кабака. Вообще при великой доброте и благородстве Киреевский был человек власти, своего достоинства и горделивой самостоятельности. Так в 1805 году губернатор Яковлев, объезжая губернию, захотел остановиться в Долбине и попросил позволения переночевать. Но Киреевский, узнав, что с Яковлевым «объезжает свою губернию» и его «прелестница» — отказал. Губернатор должен был ехать уже ночью дальше и проситься ночевать в другом месте. В 1812 году, ради безопасности, он переехал из Долбина в Орел с семьею, — и здесь самовластно принял в свое заведование городскую больницу, куда во множестве свозили раненых французов. В госпитале царили вопиющие неурядицы и злоупотребления; Не щадя сил и денег, всех подчиняя своей твердой воле, — рассказывает Гершензон, — Киреевский улучшил содержание раненых, увеличил число кроватей, сам руководил лечением, словом, работал неутомимо; попутно он «обращал якобинцев на христианский путь, говорил им о будущей жизни, о Христе, молился за них». Здесь, в госпитале, он и заразился тифом, который в ноябре 1812 года свел его в могилу.

Он был и дома оригинал. Бывало, запрется в комнате и, лежа на полу, читает книги; вокруг — недопитые и допитые чашки чая. Когда, уже немолодым человеком, он вступил в брак с Авдотьей Петровной Юшковой, то гости говорили, что «единственный чистый предмет в доме — это хозяйка»; так как в кабинете и библиотеке он не позволял убирать и стирать пыль (чтобы не перепутали его бумаг и читаемых книг). В жизни он был наивен, как ребенок; так, переехав для первых родов жены в Москву, он уезжал с утра из дому, не оставив жене денег, и она не знала, как накормить многочисленную дворню. А он, засидевшись в какой-нибудь книжной лавке, возвращался поздно, с кучею книг, а иногда со множеством разбитого фарфора, который тоже страстно любил.

Иною была мать Киреевских: будучи вдвое моложе своего мужа и скоро подчинившись его моральному и религиозному духу, — она все-таки сохранила природную веселость, свежесть и необыкновенную привязанность к природе; позволим себе сказать: «сохранила врожденное язычество», какое есть у всякого человека. Любила цветы, поэзию, живопись, шутку — и сама была остроумна и готова на проказы, сама прекрасно рисовала. Чувство любви к красотам Божьего мира было необыкновенно развито в Авдотье Петровне: до преклонного возраста не могла она равнодушно видеть цветущий луг, тенистую рощу. Цветы были ее страстью; «она окружала себя ими во всех видах, составляла букеты, срисовывала, наклеивала, иглой и кистью передавала их изображения». Так вспоминают о ней. Зная три иностранных языка, она была начитанна в немецкой, французской и английской литературах; сама любила писать, много переводила, и переводы ее, большею частью оставшиеся в рукописях, составляют много томов; помогала переводами и перепискою Жуковскому (своему родственнику) при издании «Вестника Европы»; когда подросли ее дети, то перевела «Левану» Ж. П. Рихтера, двухтомную «Жизнь Гуса» Боншоза и отрывки из мемуаров Стеффенса. Игривая кровь матери сказалась в Петре Васильевиче Киреевском, когда, однажды, придя к Екатерине Ивановне Елагиной в день ее именин и не принеся подарка, он подошел к окну и, растворив его, сказал, показывая в сад: Но дарю тебе всю жимолость на свете и еще «Полярную звезду».

Об Иване Васильевиче Киреевском говорят и пишут много, но о брате его, Петре Васильевиче, редко упоминают; между тем он был еще замечательнее своего брата Ивана как по редкости совершенно праведной жизни, так и по образованию, не менее обширному, — так приходилось мне устно слыхать от Николая Петровича Аксакова, лет шесть назад умершего в Петербурге богослова-славянофила.

Иван Васильевич был старшим братом и, естественно, во всем имел инициативу в семье: книги, знакомства, философские увлечения, выбор литературных кружков — все принадлежало брату Ивану, за которым в те же самые волнения или те же самые связи вступал за ним его младший брат. Та же служба в Архиве Министерства иностранных дел, о котором упоминает Пушкин в «Евгении Онегине» («архивные юноши») и который на самом деле есть древлехранилище вообще древних памятников и древних актов России за все время ее истории; те же самые кружки Раича, Веневитинова, В. Ф. Одоевского; то же слушание профессоров Московского университета, где не было еще расцвета, но этот расцвет начинался; и, наконец, то же увлечение натурфилософией Шеллинга, которая в ту пору кружила головы всей Европе. Но в то время, как Иван Васильевич всем этим увлекался и всему этому подчинялся, Петр Васильевич входил в то же самое русло спокойнее и самостоятельнее. Г-н Гершензон справедливо замечает, что нет никакой необходимой связи между предметами занятий Петра Васильевича в его учебные годы и между тою зрелою фигурою уже трудящегося на жизненном поприще человека, какую мы видим в центральный период его жизни. Петр Васильевич тише рос и крепче вырос. Можно думать, что и товарищи, друзья, профессора менее замечали его, нежели блестящие дарования старшего брата Ивана, и менее на него накидывались с «убеждениями» и влияниями. Петр был защищен фигурою Ивана от слишком сильного прибоя волн — и вышел цельнее и чище. Жуковский был друг их матери, живал подолгу в их доме, в Долбине, очень любил обоих мальчиков и был сам ими любим; но этого могло бы вовсе не быть, как и философии Шеллинга могло бы вечно не существовать, и всетаки Петр Васильевич совершил бы весь жизненный труд, который он совершил, без всякой перемены и даже оттенка перемены. Напротив, теоретик славянофильства Иван в некоторые фазы своего умственного развития был зависим от Шеллинга, да и на литературную его деятельность Жуковский имел сильное влияние.