Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

В 1933 году, не успели разослать подписчикам третью книгу «Красной нови», как Багрицкий уже накидывался на меня:

– Прочли в «Красной нови» «Корень жизни» Пришвина? Нет? Безобразие! Прочтите немедленно. За одну главу из «Корня жизни» всего вашего «Петра» можно отдать, – добавил он. (Перед этим я пропел дифирамб первым главам второй части романа А. Н. Толстого «Петр Первый», появившимся в «Новом мире».)

Багрицкому ли было не любить Пришвина?.. Но если что не приходилось Багрицкому по нраву, если он в чем-либо усматривал безответственность, халтуру, скок «галопом по Европам» – тут уж автор только держись: ох, и доставалось ему от него на орехи! Так, его возмутили путевые очерки Пильняка «О’кэй», в 1932 году печатавшиеся в «Новом мире»:

– Ничего не увидел в Америке. Сплошное верхоглядство. Сплошное самолюбование. Самоупоенное, воинствующее невежество. Только и умеет плеваться. Разве можно так писать о стране, как-никак создавшей немало культурных ценностей, которой мы кое-чем обязаны?

Современных ему критиков Багрицкий презирал чохом, скопом, огулом. Исключение сделал только для недавно вернувшегося из эмиграции князя Дмитрия Петровича Святополк-Мирского, сына известного министра, делателя «весны», недолгой, как все русские политические «весны». В первый и последний раз я услышал из уст Багрицкого совет – прочитать статью: он указывал мне на статью Мирского о Джойсе в альманахе «Год шестнадцатый».

Святополк-Мирский пленил Багрицкого своей образованностью («Он с одинаковым знанием дела сегодня напишет вам статью о Свифте, а завтра – о стихах Сумарокова», – говорил о нем Багрицкий.) Святополк-Мирский сразу поставил ставку на Багрицкого, выделив его из всех современных советских поэтов. Багрицкому, при всей его скромности, это не могло не быть лестным: чай, ведь это не свой парень, не какой-нибудь Корнелий; Мирский – человек посторонний, непредубежденный, свежий, представитель другого, старшего поколения, да к тому же еще столп учености – не чета рапповским недоучкам вроде Трощенок и Селивановеких. Мирский умел быть обаятельным. Когда он приходил в редакцию или в издательство, по его черной с проседью бороде всегда можно было определить, что его сиятельство изволили кушать за завтраком. Разговаривая с официальными лицами, Мирский мог преспокойно застегивать штаны. Федор Викторович Кельин называл его «римской матроной, купающейся при рабах». Как на рабов Мирский смотрел на редакционно-издательское начальство. А в гостях у писателей, которых он уважал, он тешил взоры строгой изысканностью туалета. На одном из совещаний в редакции журнала «Интернациональная литература» ответственный редактор Динамов обратился к Святополк-Мирскому как к варягу: «Поучите нас, Дмитрий Петрович! Мы что-то запутались». Дмитрий Петрович встал, положил ногу на стол и начал «поучать». В сущности, это было сечение, каким секут повсюду дураков. Уверяли, будто одналсды у Мирского с директором Государственного издательства художественной литературы Накоряковым, прозванным «Чили-чили» за то, что он чуть ли не к каждому слову прибавлял заумное это присловье, состоялся нижеприводимый разговор:

– А, Дмитрий Петрович! Милости прошу!

Мирский молча кивает головой.

– Садитесь, Дмитрий Петрович.

Мирский так же молча садится.

– Вы обещали нам рукопись представить. Так как же, чили-чили, принесли?

– М-м-м, – мычит Мирский, недовольно качнув головой.

– А скоро будет готова?

– М-м-м, – и снова резкий поворот головы.

– Ну, через полгода, чили-чили, сдадите?

– М-м-м, – неопределенно мычит Мирский.

– А сейчас что же, договорчик пришли заключить?

– Угу, угу, – с готовностью закивал головой Мирский.

– Авансовый?

– Угу, угу! – еще решительнее и уже радостно закивал головой Мирский.

А в обстановке неофициальной можно было залюбоваться благородной простотой обращения, какую обнаруживал Святополк-Мирский, и заслушаться увлекательных его рассказов.

Когда князь выразил желание посетить Багрицкого, Лидия Густавовна пришла в ужас.

– Я не знала, как быть, – рассказывала она мне. – Думаю: провалюсь сквозь землю от стыда. Вы знаете, какая у нас обстановка, какая у нас сервировка. И что же вы думаете? Этот самый князь Святополк-Мирский, чуть ли не Рюриковой крови, из рода, древнее романовского, оказался скромнее скромного – дай Бог, чтобы наши потомственные пролетарии были так деликатны. С ним сразу чувствуешь себя легко и свободно, как со старым близким знакомым.

До революции Святополк-Мирский выпустил книгу стихов. Гумилев писал о ней: «Как будто он боится еще признать себя поэтом, и пока мне не хочется быть смелее его»[108]. Во время гражданской войны Святополк-Мирский служил в марковских частях. В эмиграции он постепенно «левел», вступил в английскую компартию. Горький перетянул его в СССР. Мне неизвестно, как писал Мирский за границей. Его статьи, которые он печатал уже здесь, – это статьи лакействующего барина, барина неглупого, даже тонкого, просвещенного, но пропитавшегося лакейским духом. Работой над слогом он себя не утруждал. Тут он опять-таки проявлял себя как матрона, купающаяся при рабах, – дескать, все сожрут. Писал он словно грязными чернилами, в которых плавают мухи, и отважно сажал кляксы. Вот образец его роскошного слога: «При всей своей узости <…> программа акмеизма оказалась не по плечу упадочной русской буржуазии. Лучшие ее стороны оказались жизнеспособны только в руках поэтов-интеллигентов, нашедших новый источник сил в пролетарской революции»[109]. Поэты держат в руках жизнеспособные стороны – это достойно кисти Елены Усиевич! Вскоре после возвращения князя из-за границы Корнелий Зелинский решил устроить у себя «гран-гала», чтобы Мирский и людей посмотрел и себя показал. На гран-гала был позван и Багрицкий. Он рассказывал мне, что там произошло. Enfant terrible, Мариетта Шагинян, не поздоровавшись с Мирским, так прямо и бахнула:

– Зачем вы, собственно, к нам пожаловали? Вы, вероятно, типичный русский интеллигент, которому почему-то показалось, что здесь лучше. А вернее всего, вы просто-напросто английский шпион.

– Вы ошибаетесь, – хладнокровно отпарировал Святополк-Мирский. – Я не интеллигент, более того: я всегда ненавидел таких интеллигентов, как вы. И мой путь к революции и к Ленину – это путь русского барина, но никак не интеллигента.

Ответ Мирского так понравился Мариетте Шагинян, что когда – летом 1934 года, уже после смерти Багрицкого – Мирского начали травить Юдин и Фадеев, она, сглуху не разобрав, что за Мирским стоит Горький, которого она терпеть не могла, вкупе с Федором Гладковым и Бруно Ясенским выступила на страницах «Литературной газеты» в его защиту.