Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Сельвинский последнюю поэтическую совесть потерял.
– Сельвинский еще себя покажет, – слегка смущенно возразил Багрицкий. – Он сейчас опять хорошие стихи пишет. Скоро они появятся.
С крепнущим год от года сочувствием Багрицкий следил за Антокольским. Рассказывал, как ему пришлось «драца» (это был один из часто употреблявшихся им глаголов, и произносил он его по-южному, не «дратца», а «драца») за то, чтобы его поэма «Армия в пути» была напечатана в «Новом мире», «Армия в пути» говорила поэтическому сердцу Багрицкого и темой (восстание гёзов), и фламандским колоритом.
Багрицкий еще не видел новой книги стихов Антокольского «Коммуна 1871 года», а я успел ее купить и выучить наизусть «Вступление». Как я ни упирался, Багрицкий заставил-таки меня прочитать его вслух, несколько раз прерывал чтение одобрительными репликами, а по окончании чтения сказал:
– Здорово! Молодец Антокольский! Все крепче и крепче пишет!
Талантом сорадования судьба не обделила Багрицкого.
Что касается младших его современников, то при мне больше всего было у него в доме разговоров о Павле Васильеве и о Заболоцком; предпочтение он отдавал Заболоцкому.
– Павел Васильев работает на уже много раз использованной интонации Клюева и Есенина, а Заболоцкий работает на гораздо более свежей интонации – на интонации Хлебникова, – утверждал он.
Павла Васильева он резко порицал за буйные выходки во хмелю, за его непривлекательное окружение. Багрицкий ненавидел всяческие проявления богемного духа, всяческую разнузданность; он служил примером для молодежи не только как большой поэт, но и как человек безупречно высокой морали. Кстати сказать, самый крепкий напиток, который употреблял Эдуард Георгиевич, был нарзан. Особенно претило Багрицкому в Васильеве то, что Васильев «пьет и хулиганит не так, как Есенин, который не мог обойтись без пьянства и без буянства, а с расчетом: я, мол, пьяница, хулиган, а вот, видите, постепенно, под влиянием коммунистической критики, перестраиваюсь», – Скоро в редакции «Октября» будет предсъездовское поэтическое совещание, – говорил летом 33-го года Багрицкий. – За Васильева есть кому заступиться – вокруг него образовался «женский кооператив не застройки, а перестройки» (намекал он, главным образом, на статьи Елены Усиевич о Васильеве), а за Заболоцкого – во всяком случае, в Москве – некому (Заболоцкий подвергался тогда ожесточенным нападкам критиков, в частности – той же Усиевич, за поэму «Торжество земледелия»), и я буду драца за Заболоцкого.
Он терпеть не мог литературных склочников, а драчунов любил.
В то же лето 33-го года, последнее его лето, он мне сказал:
– В Ленинграде есть такой ученый – Гуковский. Не слыхали, нет?.. Он недавно издал Державина – это первый выпуск горьковской «Библиотеки поэта». Если еще поймаете в магазине – купите. Мне об этом Гуковском выдавали за верное: если вы ему скажете, что ставите Пушкина наравне с Державиным, то он с вами и разговаривать не станет. А если вы осмелитесь ему сказать, что старите Пушкина выше Державина, то он с вами потом не поздоровается. Я думаю, что это вранье, а жаль, если вранье. Вот так и надо любить своего поэта.
Багрицкий даже в годы «юности мятежной» ни с каких кораблей классического наследия не сбрасывал. И оно, это наследие, явилось для него противоядием: от иных декадентских и модернистских ядов оно его избавило, от иных помогло излечиться. Сад русской классической поэзии был ему знаком весь – до единого деревца, до единого кустика и цветка. Необыкновенная его память удерживала целые куски из «Слова о полку Игоревен, «Моление Даниила Заточника» все целиком. Чего только он ни помнил наизусть из «Кобзаря», хранившегося в его небольшой библиотечке, состоявшей почти сплошь из сборников стихов! Поэзия Багрицкого отлично помнит свое родство с классической поэзией и не считает нужным скрывать его. Багрицкий не создавал новых размеров, но в пределах размеров традиционных он находил новые ритмические возможности. Он не козырял изысканной рифмой, часто и вовсе предпочитал рифмованному стиху белый – отсутствие рифмы он возмещал словесным чеканом, гибкой ритмикой и изощренной инструментовкой. Его звукопись не навязчива. Она не расщепляется, не выделяется – она аккомпанирует. Багрицкий не занимался словотворчеством, но по-своему сочетал слова, и уже запыленные слова – как будто их сбрызнуло дождем – вновь обретали изначальный свой блеск. Как всякий большой поэт, Багрицкий был новатором – иначе он не оставил бы в поэзии такого заметного следа; но его трудоемкое новаторство не лежит на поверхности, оно все ушло внутрь, в глубь стиха, оно работает на мысль, на чувство, и оттого верхоглядам его и не приметить.
Много было разговоров о «неоакмеизме» Багрицкого – разговоров, в сущности, зряшных. Правы были критики, доказывавшие, что акмеистическое бездушие как нельзя более чуждо такому страстному поэту, как Багрицкий. Сам Багрицкий не отрицал известной (крайне ограниченной) положительной роли акмеизма в том, что он объявил борьбу символистским штампам. Багрицкий ценил – и ценил высоко – отдельных поэтов, в свое время примкнувших к акмеизму, но не за то, что они исповедовали акмеистскую веру, а за то, что они – настоящие поэты. На мой вопрос, кого Эдуард Георгиевич считает ближайшими, непосредственными своими учителями, он назвал как раз двух бывших акмеистов – Зенкевича и Нарбута. О Михаиле Александровиче Зенкевиче он говорил с сердечностью необычайной – так говорят об учителе благодарные ученики. Стихи Нарбута и – в особенности – Зенкевича показывают, насколько разноголос был акмеистический стан. Эти стихи темпераментны. В них – «плоти запах», языческое ликование при виде всякой земной твари, упоение животворящим буйством стихий. В мастерской этих близких ему по духу поэтов Багрицкий учился, в частности, натюрмортной и анималистической словесной живописи.
Что у меня потом возникли вкусовые расхождения с Багрицким – это естественно. Я дивлюсь тому, как их мало. И с годами все растет моя благодарность этому человеку за то, что он укрепил во мне любовь к поэзии, распахнул передо мной ее дали.
Багрицкий осуществлял свое «вмешательство поэта» всеми доступными ему способами. Он влиял на развитие поэзии не только как поэт, но и как издательский редактор (он работал в издательстве «Федерация»), как консультант поэтического отдела «Нового мира» и как педагог. Естественно, он ближе всего принимал к сердцу интересы поэзии. Но ему дорога была вся современная литература. Он был «болельщиком» и прозы, и драматургии. Он был патриотом современной литературы, радовавшимся всем ее подлинным радостям и имевшим мужество не закрывать глаза на ее неудачи, как бы прискорбны они ему ни были. Не дожидаясь выхода отдельных книг, он читал прозу в журналах, что называется – с пылу, с жару.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});