Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

Когда читаешь «Происхождение», становится ясно, откуда у Багрицкого эта страсть к романтическому преображению мира. Чем грубее и беднее жизнь, тем упорнее желание творить из нее сладостную легенду!

В сборнике «Последняя ночь» Багрицкий выше всего ставил поэму с одноименным названием. Он считал, что из трех поэм эта, как он выражался, «самая перспективная». В чем он видел перспективность этой как раз самой бесперспективной из всех его лирических поэм, этой поэмы тупика, остается загадкой. Мне по молодости лет была доступнее «Смерть пионерки». Равным образом, по молодости лет я не прислушивался к антирелигиозному ее мотиву» Мне нравилось в ней, да нравится и сейчас, то, что не имеет непосредственного отношения к Вале и ее матери. Валя и ее мать – это «для пионеров и младших школьников». А меня подхватывало и увлекало песенное ее половодье. Мне легко дышалось грозовым воздухом ее романтики. От нее веяло прежним, моим любимым Багрицким.

Я выучил поэму наизусть, читал ее вслух и самому себе, и товарищам. Багрицкий выливал на меня ушаты холодной воды. Когда он писал поэму, она ему нравилась, а напечатал – разочаровался. В первом же разговоре о ней он дал ей свое излюбленное двухсложное общее определение, затем подставил под алгебраическую формулу значение арифметическое. Вот почему он считал ее неудачной: сам же он призывал ничего не «брать в лоб», а в «Смерти пионерки» прибегнул к приему, которым запрещал пользоваться и себе и другим, который он применял разве лишь в стихотворениях «на случай». В итоге, вместо полноценной третьей части лирико-философской сюиты получилась, по его мнению, вырывающаяся из стиля «прямолинейная агитка».

Но вот в один из летних дней 33-го года опять у нас зашел разговор о «Смерти пионерки». Защищая ее от нападок автора, передавая ему отзывы моих товарищей о поэме, я между прочим сказал, что наиболее сильное впечатление производит на нас то, как в сознании умирающей Вали претворяется гроза, и то, как тема ее молодости перерастает в тему неугасимой молодости мира. Багрицкий в тот день чувствовал себя неважно. Я собрался уходить.

– Нет, нет, побудьте, – удержал он меня, – а я при вас полежу.

Он лег и неожиданно для меня – вполголоса, но с сильным чувством – начал читать как раз те строфы, о которых у нас только что шла речь:

В дождевом сияньеОблачных слоевСловно очертаньеТысячи голов.

Рухнула плотина —И выходят в бойБлузы из сатинаВ синьке грозовой.

Трубы. Трубы. Трубы.Подымают вой, —

читал он с легкой улыбкой, глядя в одному ему видимую даль, а потом закрыл глаза и тихо заснул. Я долго сидел не шевелясь. Выражение лица у Багрицкого было счастливое.

Это была далеко не последняя наша встреча, но теперь мне все кажется, будто в последний раз я его видел именно таким – усталым, но не сломленным, больным, но не побежденным, повторяющим стихи, сложенные им во славу грозы, во славу ветра, который всегда олицетворял для него жизнь.

Ялта, июнь 1964 – Москва 1991

Несовременник

(об авторе и его книге)

1

В конце книги уместно привести несколько фактов и соображений, способных помочь расширить временные границы первой части воспоминаний Н. Любимова, продлить время назад, в историю, и вперед, ближе к современности.

Во-первых, у меня есть возможность уточнить генеалогию рода Н. Любимова, и по отцовской и по материнской линии.

В 1988 году известный калужский краевед Г. Морозова передала моему отцу установленную ею по калужским архивам генеалогию рода Любимовых начиная с первых лет XIX века. Почти все родственники – из духовного звания. Быть может, отсюда идет его церковность, любовь к богослужению, «попам и дьяконам», сказавшаяся и в жизни» и в книге воспоминаний.

Первым в этом роду – Софрон Васильевич Любимов, отец прапрадеда Н. Любимова (1776 г. р.)» был псаломщиком, дьяконом и священником в сельских храмах. Его жена, Пелагея Петровна (1776 г. р.), – дочь сельского дьячка.

Прапрадед Н. Любимова Матвей Софронович (1798 г. р.) с 18 лет был дьячком Никольской церкви села Ближней Борщовки под Калугой.

Прадед Н. Любимова родился 24 мая 1824 Г., скончался в 1865, тоже был псаломщиком в сельских храмах, а его жена Агриппина Галактионовна (1829 г. р.) была дочерью дьякона.

Дед Н. Любимова Михаил Ермиевич родился 5 января 1847 г., скончался в 1893 г. Он окончил Калужское духовное училище. Вряд ли кому-либо из предков Н. Любимова могло прийти в голову, что их потомок будет переводить Боккаччо или Рабле…

Сведениям о предках Н. Любимова по материнской линии я обязан М. Г. Вяткину, сыну троюродной сестры Н. Любимова И. Г. Васильевой. Они более обширны и, в известном смысле» примечательны.

Прежде всего, несколько слов об упоминающейся в мемуаре Н. Любимова Анастасии Гендриковой и ее роде. В первом колене – граф Симон Тендряков (1672–1728), даты жизни и смерти почти совпадают с датами жизни и смерти Петра I. Его жена Христина Скавронская – сестра императрицы Екатерины I. В шестом колене графиня Анна Александровна Гендрикова (1830–1886) выходит замуж за Николая Аркадьевича Болдырева (1825–1909), Это – прабабушка и прадедушка Н. Любимова. А фрейлина Анастасия Гендрикова, арестованная вместе с царской семьей, разделившая ее участь и причисленная к лику святых Русской Зарубежной Церковью, – племянница Анны Александровны» дочь ее младшего брата Василия. В свою очередь, матерью Анны Александровны Болдыревой была Прасковья Александровна Гендрикова, урожденная: Хилкова. Его прабабушка княгиня Прасковья Александровна Хилкова в 28-м колене восходит к Рюрику. Среди ее, а значит и Н. Любимова, предков – св. равноапостольная княгиня Ольга и святой равноапостольный князь Владимир (†1015), великий князь Владимир Всеволодович Мономах (†1125), основатель Москвы Юрий Долгорукий (†1157), Всеволод Большое Гнездо (†1212), его потомки князья Стародубские, Ряполовские, в 18 колене – князь Иван Федорович Хилок, – его сын боярин Дмитрий Иванович Хилков (†1564), и уже от него идут князья Хил ковы…

Таким образом, Н. Любимов – потомок калужских псаломщиков и основателей княжеской династии на Руси. Тем, кто подобно о. Павлу Флоренскому размышляет над антиномиями рода, происхождение Н. Любимова дает чрезвычайно содержательный материал, а для психологов небезразлично почти полное равнодушие Н. Любимова к броским строкам собственной генеалогии и нежелание воспользоваться ею в книге воспоминаний, о чем может судить читатель. И если это нежелание на протяжении всей его жизни может объясняться привычкой советского человека уклониться от рискованных ответов на иные пункты анкеты, то равнодушие к ним в последние годы, вплоть до кончины (22 декабря 1992 года), говорит о его постоянном отношении к проблеме собственного происхождения, а не о ее обусловленности временными обстоятельствами.