Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

покачиваясь всем корпусом в лад напеву, читал, или, вернее, пел Багрицкий, и я видел перед собой искрящееся снежное поле, я ехал в санях и сквозь полудрему слышал визг полозьев и заунывный звон колокольчика.

Багрицкий читал мне стихи из «Яри» Городецкого – книги, которую он очень любил:

Ой, стрела ты нестреляна,Золоченая стрела!Ты куда летишь, каляна,Из Перунова угла?

В первых двух строках слышался широкий песенный, славословный зачин, переходивший потом в предостерегающее: «Ты куда летишь…», и дикой силой наливалась следующая строфа:

Ой, стрела ты золочена,Не лети, остановись!В терем Змея СамосонаОгневицею помчись.

Сквозь грозную удаль, с какою Багрицкий читал эти стихи, мне мерещилась языческая дремучая Русь. В моем внутреннем слухе тугим и упругим звоном звенела пущенная из лука стрела.

«Семинар по Городецкому» Багрицкий закончил выводом:

– Перед ним действительно сверкнули обрывки какого-то великого эпоса, как он сам пишет в предисловии к «Яри», и он открыл для русской поэзии неведомый ей раньше мир. В «Яри» и «Перуне» весь Городецкий.

Однажды он прочитал мне целиком поэму Андрея Белого «Первое свидание». Дочитав до конца:

И под березкой кружевною,Простертой доброю рукой,Я смыт вздыхающей волноюВ неутихающий покой —

он с каким-то досадливым восхищением стукнул кулаком по столу и воскликнул:

– Вот! Больше из четырехстопного ямба ничего нельзя сделать…

Я основательно знал Бунина в объеме марксовского собрания плюс «Господин из Сан-Франциско» и уже тогда испытывал на себе очарование его прозы, Бунина-поэта на время заслонили от меня символисты. Раскрыл мне на него глаза Эдуард Багрицкий.

Бунин был одним из его любимых поэтов XX века. Марксовское собрание сочинений Бунина стояло у него в книжном ряду с Марксовским же собранием сочинений другого его любимца – Случевского. В его чтении особенно запомнился мне «Сапсан». Некоторыми существенными своими чертами поэзия позднего Бунина, отошедшего от элегического тона и от манеры не вполне самостоятельного сборника «Листопад», где еще перекликаются голоса Полонского и Фета, не могла не быть близка Багрицкому. Такое стихотворение, как «Песня» («Я простая девка на баштане…»), мог бы написать автор «Юго-Запада». То, что сам Бунин определил как «сладостную боль соприкасанья душой со всем живущим» («Памяти друга»); бунинское бесстрашие во введении прозаизмов: «Опять вставай, опять возись с тазами! И все при этом скудном ночнике, с опухшими и сонными глазами, в подштанниках и ветхом сюртучке!» («Дворецкий»), «…а он дремал, седой, зобастый, круглоглазый» («Сапсан»), «Там табунятся волчьи свадьбы, там клочья шерсти и помет» («Сапсан»), «Долина серая, нагая, как пах осла» («Имру-Уль-Кайс»); та ненасытная жадность, с какою Бунин схватывал взором краски и очертания: «…лунный лик… серебристым блеском ртути слюду по насту озарял» («Сапсан»); та пристальность, с какою Бунин всматривался в детали («Когтистый след сапсана на снегу»); бунинское свойство – показывать явление с неожиданной стороны, иногда через сугубо прозаическую деталь, снимающую налет тривиальной экзотики, под которой мы уже перестаем различать само явление (начало стихотворения «Стамбул»: «Облезлые худые кобели с печальными молящими глазами…»); накал бунинских эпитетов; бунинские метафоры и сравнения, построенные по принципу «сжатого кулака»: «кипящий снег» – о вспененных волнах, нос корабля «в снегу взрезает синий купорос» («Полдень») – все это, несомненно, привлекало творческое внимание Багрицкого. В пору его созревания, в пору освобождения от манерной литературщины поэзия Бунина должна была оказать ему помощь.

…Когда Багрицкий читал стихи о природе, к моему восхищению неизменно примешивалось чувство горечи. Путь к непосредственному общению с природой был ему уже заказан. Он уже не видел, как по весне идет в наступление «свирепая зелень», не слышал, как «гортань продувают ветвей новоселы» («Весна»), не «выслеживал тропы зверей и змей» («Стихи о себе», П). С переездом из Кунцева в Москву ему пришлось расстаться с собаками. Остались только аквариумы. Эдуард Георгиевич называл себя ихтиологом. В самом деле, познаниями в этой области он обладал обширными, не дилетантскими. Я видел, с какой деловитой торжественностью кормил он обитателей своих аквариумов. В эти минуты он казался мне не то колдуном, знающим «слово», которого слушается подводное царство, не то каким-то добрым существом, возникшим из этого самого царства, «из коряг, из камней, из расселин» («Весна») и обладающим властью над ним. Но для того, кто когда-то с мальчишески веселым задором объявлял:

Я сегодняНе поэт Багрицкий,Я – матрос на греческом дубке…Свежий ветер закипает брагой,Сердце ударяет о ребро…Обернется парусом бумага,Укрепится мачтою перо… —

возни с аквариумами было все же до боли мало.

Ах! Вешних солнц повороты,Морей молодой прибой…

В этом «Ах!» мне слышится не только наслаждение нежащим теплом весеннего солнца, изменчивыми красками и соленым гулом моря, но и грусть поэта при мысли, что наслаждение это ему недоступно…

Я никогда не говорил с Багрицким о Маяковском. Я его о нем не спрашивал – я питал к Маяковскому полнейшее равнодушие, даже без оттенка враждебности, а Багрицкий не читал мне его и не заговаривал со мною о нем ни разу. Я убежден, что он платил Маяковскому дань уважения, но не любви. Уж больно разное у них мироощущение, разный круг наблюдений, разные поэтические системы, разные стилевые установки, разные приемы и средства. Стихотворение «Гимн Маяковскому» нимало этому не противоречит. Во-первых, оно написано в 1915 году, когда Багрицкому было всего только двадцать лет; во-вторых, тогда был расцвет творчества Маяковского, Маяковского – трагического лирика; в-третьих, Багрицкий в «Гимне» говорит не столько о его стихах, сколько о внешнем его облике, о его позе, а позе Маяковского, эпатировавшего ненавистных Багрицкому буржуа, он не мог не рукоплескать. Наконец, создав нереальный образ самого себя («Я, изнеженный на пуховиках столетий…»), Багрицкий эстетизирует и образ Маяковского. В самом деле, что общего между живым Маяковским и «божественным сибаритом», как величает его автор «Гимна»?

Отношение Багрицкого к Сельвинскому и Тихонову общеизвестно. Он объявил о нем во всеуслышание в «Разговоре с комсомольцем Н. Дементьевым Конструктивизм давно уже приказал долго жить, а Багрицкий все еще сохранял к Сельвинскому пиетет как к мэтру. Имея в виду «Электрозаводскую газету», я сказал Багрицкому: