Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин

занимаются на площадке прямо у дороги, в тени большой плиты с надписью: «Согласие в каждой деревне – согласие во всей Поднебесной». Упражнения выполняют большей частью самостоятельно, но очень усердно и дисциплинированно. Учитель Юань, впрочем, внимательно за ними наблюдает, то и дело что-то показывает и подробно объясняет что-то то одному, то другому. Учитель он, как видно, заботливый и серьезный. Охотно отвечает на все вопросы. При мне показал, как надо спать по методу местного знаменитого даоса Чэнь Туаня и что на практике означает фраза в каноне тайцзицюань «ци должно бурлить-кипеть». Ученики к нему, как я выяснил, приезжают со всего Китая и попадают в школу после тщательного отбора. Иностранцев всего двое, оба европейцы: парень венгерско-немецкого происхождения и негритянка из Парижа, где она всего несколько месяцев назад познакомилась с учителем Юанем. Занимаются ученики в основном базовыми упражнениями и с разными видами оружия: кто пикой, а кто мечом и даже мухогонкой.

Во время занятия расспрашиваю учителя Юаня об уданшаньских школах ушу. Он обнаруживает прекрасное знание классических текстов тайцзицюань. Во время обеденного перерыва к учителю Юаню неожиданно пришел его друг по фамилии Чжэн, мастер игры на китайской флейте. По словам Чжэна, он часто выезжает на даосские молебны по всему Китаю, несколько раз бывал на Тайване. Мы весело разговариваем о даосской музыке, достоинствах ее «чистого звучания». Воодушевившись, учитель Юань исполнил небольшой комплекс фигур уданской тайцзицюань под звуки флейты друга.

В пять часов занятия заканчиваются: ученики строятся в линию и выкрикивают: «Шифу синьку!» («Учитель, спасибо за труды»). А мне пора уезжать. Учитель Юань любезно подвозит меня до станции. Мой поезд приходит в 11 часов вечера, в моем распоряжении еще четыре часа. Присаживаюсь в ресторанчике, ужинаю и записываю в блокнот впечатления дня. Часам к десяти перемещаюсь на станцию, сажусь, где почище, приготовившись отсидеть в этом грустном месте еще час. Вдруг морщинистый смотритель подходит ко мне, смотрит на мой билет и тащит меня на перрон. Оказывается, мой поезд приходит на час раньше расписания! Поистине, на Уданшане нет времени.

Поезд мягко трогается, а я вытягиваюсь на койке и вижу сны про зеленые склоны Уданшань.

Эпилог

Разговор с Сергеем Суховым о красоте мира и смысле путешествий

С. С. Что такое подлинная красота? Как бы вы определили это понятие? В чем истинный смысл красоты?

В. М. Красота – это отсутствующая целостность всего. Вообще говоря, целостность не может отсутствовать. Она отсутствует только в данности опыта. По сути, она отсутствует даже в своем отсутствии. Она есть тогда, когда нас нет. Женщина, любующаяся собой, – обезьяна. Венера красива хотя бы потому, что не смотрится в зеркало. Но особенно прекрасна спящая Венера. Это значит, что красота нерукотворна. Ее нельзя сделать, ее можно только открыть. Открыть на пересечении несходных, непрозрачных друг для друга перспектив. Красота всегда открывается, узревается где-то сбоку, в стороне. Наверное, это имел в виду Ницше, когда сказал: «Увидеть красоту вещи – значит увидеть ее неправильно».

Отличная иллюстрация сказанному – картина Михаила Нестерова «Пустынник». Старец может видеть красоту этого мира потому, что восхищен Небом, и уже смотрит «оттуда». И он видит красоту именно в самом обычном, крохотном цветке, где и почиет «отсутствующая в своем отсутствии цельность». Ясно, что красота совершенно неприметна для тех, кто живет только земным миром. Ну, а смысл красоты в том, что она удостоверяет реальное. В картине Нестерова – реальность Бога.

С. С. Существует гипотеза о том, что человек, попадая в красоту (особенно, природную красоту), начинает мыслить иначе. Согласны ли вы с этим? Красота действительно изменяет мышление?

B. М. Сначала, как я сказал, нужно подготовить себя к восприятию красоты, научиться быть открытым миру и «видеть невидимое». Но подготовленных к этому величие природного мира действительно дисциплинирует и дает могучий импульс для открытия красоты… в себе. Азия с ее высочайшими горами, величайшими пустынями и равнинами, «разливами рек, подобными морям», лучшее место для «души бодрствующей». Собственно, только в Азии и возможны прозревшие люди. Это значит – люди, невидимые миру. Все дело в выборе: мы принадлежим миру и тогда делаем его живым и великим или мы хотим отгородиться от мира, чтобы сделать его ничтожным и распоряжаться им?

C. С. Расскажите о Тайване, о старом Китае. Чем они особенны? В чем их волшебство?

B. М. По причинам, уже изложенным выше, нет смысла рассказывать. Есть смысл переживать красоту вместе с близким другом. Как в картине Фридриха «Двое созерцающих луну». Очень китайская тема, кстати. А касательно «волшебства» Китая не могу ничего добавить к тому, что уже сказал в очерке «Душа Азии» в книге «Цветы в тумане». Если одним словом, то речь идет о постижении совместности незапамятного прошлого и невообразимого будущего. Простите за вычурный слог. Этого нет в Европе, нет даже в Америке с ее просторами и культом технического прогресса. Там точка притяжения цивилизации – нарциссизм, неизбежно соскальзывающий в нигилизм. Ведь невозможно любить себя таким, какой ты дан себе.

C. С. Действительно ли на островном Китае сохранился и живет дух старого Китая?

B. М. Дух живет не на островах или даже континентах, а в сердце вещей. А дух старого Китая, как все истинно духовное, дышит, где хочет. Так же и нечистый дух. Этот тоже шныряет всюду.

C. С. Какие места в Китае вам лично показались наиболее интересными? Почему?

B. М. Я уже не раз писал, что мне особенно милы Лёссовое плато в Китае, а также восточная (горы) и западная (пустыни) периферия Тибета. О причине моей любви я уже сказал.

C. С. Что самое ценное вам удалось привести из ваших путешествий по Китаю?

B. М. Если бы я был просвещенным европейцем, то должен был бы сказать, что самое ценное в моем опыте – то, что он миновал. Так у Теодора Адорно: «В современности прошлое присутствует только в его отрицании». Однако я скажу иначе: надо уметь постигать вечносущее в переменах. Внимание: это «вечносущее» – не история, от которой после Гегеля европейцы никак не могут избавиться. В истории как хронологии скрыта чистая временность, вечное саморазличение, в котором мы всегда «временим», еще не имеем идентичности, а по сути, возвращаемся к началу всего сущего. Проекции этого всевременного момента и формируют историю с ее цивилизацией. Китайцы его очеловечивали, хотя и на элитарный лад: для них пейзаж прекрасен прежде всего тем, что им любовались возвышенные мужи древности (опять призрак отсутствующей перспективы!). Впрочем, не