Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин

глазом (символом всевидения), так что скульптурный образ на удивление органично перетекает в пластику ритмически колышащегося моря рук – бесчисленных всплесков безбрежной любви. Прекрасно выполнена сцена ухода Будды в нирвану: видны только голова и грудь Прозревшего, что опять-таки с неожиданной натуралистичностью подчеркивает его величие. Образы учеников демонстрируют захватывающее разнообразие индивидуальных переживаний.

Далее следуют сцены загробного суда и адских мук: за столами восседают чиновники преисподней, демоны казнят грешников, праведники блаженствуют, а над всем этим нависают лики будд, исполненные святого бесстрастия. Рядом сцены из истории и сцены быта столь же безыскусные, сколь и трогательные: радость в семье от рождения ребенка, скорбь по умершим родителям, любящая мать держит своего младенца на сухом месте, а сама лежит в луже и проч. В целом же храмовый комплекс программно синкретичен: в нем отдается дань уважения всем школам буддизма, а равно традиционным учениям Китая – конфуцианству и даосизму.

Главный пафос безмолвной, но в высшей степени наглядной проповеди скульпторов Драгоценного Пика в том, что религиозные идеалы присутствуют и реализуются в повседневной жизни людей. Небо пребывает в глубине человеческого сердца, и постигнет его тот, кто вернет себе первозданную чистоту и целомудрие души, причем эта чистота, будучи «всеобщим соответствием», имеет нравственную природу. Отсюда, собственно, и неугасающий интерес ваятелей Дацзу к чувствам людей во всем их разнообразии и, главное, нравственном пафосе. Этот интерес не переходит в реалистическое изображение личности даже несмотря на то, что некоторые персонажи скульптурных композиций имеют портретное сходство с их заказчиками. В действительности китайских скульпторов интересует именно внутреннее усилие морального совершенствования, самопрояснения духа и притом именно потому, что метанойя есть самое естественное свойство сознания. Человек человечен потому, что может и должен преодолеть все «слишком человеческое». Человек по-китайски призван к небесной (именно: не-бесноватой) работе. Отсюда традиционно большой эмоциональный накал, напряженная соматика пластических образов в Китае: тело часто скручено вдоль своей оси (согласно завету Лао-цзы: «Скрутившийся будет цел») и предстает вместилищем жизненной силы; о том же сообщают лица статуй с их выпученными глазами и раскрытыми ртами. Эти персонажи не представляют и не наблюдают себя. Китайская святость, она же всепокоряющая мощь самой жизни, выражает непрерывное усилие самопревозмогания, преображения себя в вечносущий тип, который только и может служить назидательным и спасительным образцом. Индивидуальное оказывается спасенным в родовой полноте бытия. Но высшая цельность жизни дается только в своем отсутствии. В этом смысле образы китайской пластики достигают своего завершения как раз в самоотсутствии, в пустоте, которая одновременно разделяет, но и удерживает в неопределенной соположенности человеческое и небесное начала человеческой природы. Жизнь скульптурного образа в Китае – круговорот, взаимное перетекание данного и отсутствующего, актуального и виртуального, стремление к своему средоточию, исход вовнутрь. Пластика имманентного ритма жизни – вот субстанция, которая позволяет беспрепятственно преображать лик бодхисатвы и движение руки в ритм морских волн или поверхность скал и к тому же восстанавливать эти антропоморфные образы из «умного узора» (ди ли) самой Земли, что достигается опознанием «самопроявившихся» ликов будд. Тогда мы можем понять, почему разрушенные, явившие свою внутреннюю пустоту образы будд наиболее почитаемы в Азии.

Возможно, этот порыв к самотипизации через рассеяние, даром что он делает основой образа внутренний разрыв и сводит личность, как в китайской физиогномике, к набору типовых деталей, позволил китайской скульптуре преодолеть конфликт символических и реалистических качеств образа. Он дал китайской скульптуре тот внутренний драматизм, ту захваченность грядущим, которые укореняют небесное бытие в земном быте. Но он обещает жизнь только в виде типа, питаемого подвижничеством самооставления. В нескончаемости этого труда таится секрет вечной жизни.

Отсюда неизбывная ирония и даже комизм китайского образа святости. Лица китайских мудрецов озарены добродушной улыбкой, потому что они никогда не равны себе, изумлены собой и, более того, обретают свое величие в самоумалении. Герман Кайзерлинг очень метко заметил, что китайская мудрость пропитана мягким юмором. Может быть, поэтому китайцам и вообще азиатам, на взгляд европейцев, так не хватает чувства юмора. Да и как может развиться вкус к юмору в языке, не знающем сослагательного наклонения и вообще оппозиции реального и воображаемого? Но скульптуры Дацзу явственно дышат иронией, пронизывающей позднесредневековую китайскую культуру.

Не может не быть иронии там, где святость хранится в гуще повседневности, как пустота в пустоте. Эта святость – не мегамашина вселенского добра, а моторчик «импульса встречи», дающий спасение «здесь и сейчас», в мимолетных «всплесках любви» и, следовательно, в разрывах-вспышках, озаряющих отдельные моменты жизни. Такова «небесная работа» всеспасающих бодхисатв, неразличимо-мизерная, неуловимая для любого взгляда. И пусть земные солдаты любви иногда покоряются сну, небесная служба любви не прерывается ни на миг.

Уданшань

Солнечным майским утром я сошел с поезда на пустынный перрон маленький станции, и китайская старина, смешанная с торжественной вечностью зеленых гор вокруг, объяла меня, как потоп Ноя. Из-под ржавых табличек и стершихся лозунгов на кирпичных боках унылых строений выглядывали обрывки иероглифов ушедших революционных времен. Сгорбленный, морщинистый смотритель в непомерно большой фуражке проследил мой путь через обшарпанный «зал ожидания», мимо вонючего сортира на пыльную площадку перед вокзалом. Ни указателей, ни людей. Ничего страшного – я в Китае, где на всякий спрос есть предложение. Через секунду ко мне подбегает женщина, которая уже догадалась, куда мне надо, и предлагает машину с водителем. Иду с ней за угол и вижу перед собой вполне приличное черное авто: на таком мог бы ездить начальник отдела местного райкома. При ней приличного вида парень, и цену до нужного мне места он запрашивает, по моим понятиям, не слишком неприличную: полсотни юаней. Сажусь в машину и через двадцать минут уже на месте: передо мной большие бетонные ворота с надписью «Уданшань». Мне сюда.

Водитель советует остановиться до въезда на территорию заповедника. Говорит, что на самой горе будет намного дороже, и подводит к отелю с витиеватым названием «Гостиница для отдыха в выходные дни на Золотой улице». За номер после небольшой торговли плачу 270 юаней. Не много и не мало. Но, как оказалось, на самой горе, рядом с ее вершиной и разными достопримечательностями, можно найти неплохие гостиницы и подешевле. Не слишком доверяйте случайным проводникам, особенно в Китае.

Не спеша собираюсь на встречу с даосской громадой и выхожу из гостиницы. Солнце уже печет вовсю, и я впервые за все время путешествия покупаю шапчонку на голову и бутылку воды. Приходится иногда уступать вызовам природы.

Миновав длинный ряд сувенирных лавок с бесконечными «мечами Тайцзи горы Уданшань», попадаю в кассу. Местные власти не мелочатся: входной билет