Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин

Исполинское, нависшее над всей Евразией, но бессильно распластавшееся среди горных хребтов тело Тибета[20] – легкая добыча для чужаков. Тибетские города методично заселяются мигрантами из Китая. В Тибет валят туристы, теперь в основном китайские, тогда как среди иностранцев пальма первенства, кажется, прочно принадлежит русским. Китайцы глазеют на красоты природы, европейцы устремляются к святыням. Под предлогом «развития» и «модернизации» служители технократической утопии безжалостно коверкают природный ландшафт Тибета, не обращая внимания на то, что для тибетцев их земля священна и являет образ полноты универсума, а в каждой местности должны быть свои 25 святых мест, эту полноту удостоверяющих. Остается надеяться, что сведение пейзажа к технической «среде» не окажется смертельным для души этой страны девственных красот, ведь душа не имеет ни формы, ни частей и к тому же бессмертна. Поживем – увидим…

Нашествие «смелого нового мира» власти поощряют и уверенно регулируют. Оно, во-первых, приносит деньги. За последние пару лет цена входных билетов в монастыри и святые места выросла вдвое и втрое. Вот и обрисовалась едва ли не главная проблема Тибета: лало[21] везут бабло.

Ну и, во-вторых, политические соображения. После Культурной революции китайские власти поняли, что выкорчевывать религию и накладно, и бесполезно. Их тайная мечта – превратить святыни Тибета в туристические шоу, обслуживаемые ручными ламами (высших лам, согласно специальному закону, назначает ЦК КПК). Уже выстроена прокитайская духовная иерархия во главе с выбранным в Пекине панчен-ламой. Последний живет в Пекине, но иногда для порядка наезжает в приписанный к нему монастырь в г. Шигацзе. На встречу с ним, по словам местных жителей, людей сгоняют кого по приказу, кого за деньги.

Пристальное внимание правительства КНР к личному составу и настроениям ламства не может удивить, ведь институт лам – основа жизненного строя тибетцев и питательная среда тибетской фронды. Ламы живут под строжайшим контролем и даже прямым наблюдением китайской администрации (в монастырях повсюду висят включенные видеокамеры, и есть специальные уполномоченные от партии). Есть разные запреты, касающиеся молебнов, подчас абсурдные. Стараниями властей число лам неумолимо сокращается. Молодым людям прямо запрещено уходить в монастырь. Впрочем, бывают исключения. В том же монастыре панчен-ламы в Шигацзе можно увидеть множество лам-мальчиков: для «своего» панчен-ламы не жалко.

В монастыре Джепанг я в очередной раз стал свидетелем экзаменов для молодых лам. Экзаменующиеся сидели парами на земле, а их экзаменаторы ходили вразвалку перед ними, время от времени громко хлопая в ладоши и выбрасывая вперед левую руку, символически закрывающую вход в ад, а правую подтягивали к себе, показывая тем самым, как знание может привести на небо. Вокруг лам вились итальянские туристы. А сверху за всей процедурой наблюдали переодетые полицейские, всем своим видом показывавшие, что умирают от скуки и презирают эти ламские игры. О чем они думали? О том, что сила солому ломит и что современному человеку для счастья достаточно денег и «передовой идеологии»? Эта идеология опустошает землю, чтобы дать власть над миром и себе подобными. Заманчивая перспектива? И деньги обещает приличные. Кстати, доходы от туризма и даже подношений буддам полностью уходят администрации. Монахам остается только то, что посетители жертвуют на монастырской кухне. Так что надо знать, где…

Внимательно оглядев свежим взором знакомые, но полные неприступного покоя кручи Кайласа, я понял, что главная тайна «страны снегов» заключена в сокровенной, невозможной преемственности человеческого и небесного начал. Горы, вообще говоря, есть нечто предельно далекое от человеческого мира и чуждое ему. Но ведь и человек бесконечно превосходит самого себя и всегда стремится стать таким, «каким еще не бывал». Вот основа всякой антропологии. Недаром Конфуцию принадлежат слова: «Человечный радуется горам». Получается, что горы создают человека. Правда, в Тибете горы настолько величественны и суровы, что вряд ли могут быть объектом эстетического любования, которое вроде бы подразумевается в словах Конфуция[22]. Здесь горы и люди соединяются в сверхчеловеческом порыве воли подвижника, медитирующего в пещере, – главного героя тибетской традиции. Горы в Тибете не могли стать объектом живописного изображения, они не даются уютному созерцанию. Их нужно чувствовать, переживать в сердце, сидя в их глубине. Такие горы действуют на сознание лучше всякого галлюциногена. Необыкновенная интенсивность медитативного опыта подвижника отражается в ярких красках, могучей экспрессии и чрезвычайной насыщенности композиций тибетского искусства. В этом смысле последнее выступает как вызов мирскому быту или, точнее, призыв к человеку превзойти все очеловеченное и «слишком человеческое», найти себя в «другом» и даже совершенно нечеловеческом.

Итак, единство Человека и Неба надо искать в их видимом разрыве и даже противостоянии. Это значит, что Человек и Небо делают общее дело, не вступая явно в отношения сотрудничества и даже без ведома друг друга. Они встречаются в пределе своего бытия, который равнозначен его полноте и, стало быть, самодостаточности, отсутствию усилий. Солдат земной армии любви может спать, но небесная служба спасения мира ни на миг не прекращает работу. Это работа без-действия, полного упокоения. Такова идеальная практика в даосизме: знаменитое «недеяние» (у вэй). Нечто подобное было известно и тибетцам под видом визуализации мира в медитации, позволяющей все свершать без усилия (дон нэй). В пещерах подвижников можно увидеть предметы, перенесенные туда их волей. Тут же выставлены отпечатки их рук и ног. От жара духовной концентрации материя плавится, как воск. Просветленное ведение отменяет ограничения пространства и времени. Для него реальность – один поток животворной плазмы до разделения духа и плоти, сознания и жизни, субъекта и объекта, прошлого и будущего. В этом пространстве прежде простирания и времени прежде длительности, в этом мире прежде мира еще ничего нет и потому все может быть всем.

Такова реальность пустоты всевмещающего зияния или, как я говорю, не-сущего, все в себе несущего. Реальность неопределимая и невыразимая. Она предстает собственным антиподом, отрицает сама себя, выражается в чем-то совсем другом и противоположном, прячет себя, как истинная любовь. И пусть, как гласит китайская поговорка, «небо видит глазами людей», и в духовном мире небесного тем больше, чем больше в нем человеческого. Для стороннего взгляда, в мире внешнего пространства преемственность человеческого и небесного с необходимостью выражается как их противостояние.

Там, где существовала сильная аристократия – в Европе или в Японии, – аристократическая мораль достоинства и любезности разрослась до национальных масштабов. У тибетцев же проявился талант к чувствованию жестокого откровения смерти (тогда как местная аристократия бездарно сдулась). Ничего удивительного. Индийские праведники начинали свой подвиг с медитации на кладбище среди разлагающихся трупов. Суровые условия «страны снегов» очень способствовали тому, чтобы