Исход - Игорь Шенфельд

Да, их дедушка Аугуст тоже нашел работу: он пристроился продавать на автобусной остановке тыквенные семечки для одной тетки из бывшего совхоза, которая еще помнила немцев и доверяла им, как честным людям; она оставляла Аугусту по два мешка семечек безо всяких расписок и залогов. Аугуст продавал семечки с орденом Трудового красного знамени на груди, потому что заметил, что с орденом семечки покупают охотней. Кроме того, с орденом его стеснялся гонять дежурный милиционер Олег — совсем зеленый пацанчик, который не вработался еще, не вжился в новую милицейскую форму и, находясь при исполнении, непонятно зачем улыбался людям вокруг себя. Иные подозревали, что он дурачок. Его все любили, но никто его не слушался. Он говорил соседским бабкам, торгующим чем попало: «Уходите отсюда», и они делали вид, что собираются уходить, но никуда не шли, и он сам, Олег, отходил от них и отворачивался, чтобы как бы не замечать, что они остались. Аугуста же младший лейтенант вообще никогда не прогонял; он, наоборот, кивал Аугусту издали, здороваясь. И мзду Олег с бабок и с Аугуста не брал. Правда, и не вмешивался, когда за мздой приходил некий Гриша с золотым зубом. Совсем немного зарабатывал Аугуст семечками — так, на хлеб с молоком для детей, но и это уже было дело.

Однажды тут, на автовокзале встретил Аугуст знакомого немца, Каспера Фогельзанга, который был «подшафэ» и в хорошем настроении, и пять минут дурацкого разговора с ним в очередной раз изменили жизнь Бауэров-Ивановых. То была воистину историческая встреча, рассказ о которой снова и снова хотели услышать взрослые и дети в семье Ивановых. И Аугуст снова и снова рассказывал им, как это было.

А было так: Фогельзанг подошел и распорядился:

— Сыпь в пинжак два кармана доверху!

— Чего празднуем? — спросил его Аугуст, — миллион нашел на дороге? Тогда купи оба мешка сразу.

— Мильён — не мильон, а только скоро я ананасы прямо с дерева есть буду, туда-сюда. Все, Аугуст! Уезжаем мы! Нуммер нам пришел! Нас Германия признала: всю семью! Подъемные дали: ого-го-го! Плюс бесплатные билеты на самолет! Через месяц летим, туда-сюда. Тю-тю. Прощай немытая Россия. Пошли вы все на х…..: нахаузе — хотел я сказать.

Аугуст отсыпал Касперу семечек просто так, в порядке поздравления с отъездом, и спросил его, скорей для вежливости, а не информации ради, как это он все это дельце так ловко провернуть сумел, что даже и авиабилеты, и подъемные ему на блюдечке поднесли — как министру иностранных дел какому-нибудь…

— Это ты хорошо сказал про министра иностранных дел, — захохотал Фогельзанг, — точно! Теперь я — министр иностранных дел! Так себя и чувствую, туда-сюда… А проворачивать ничего особенно и не пришлось, чтоб ты знал. Только в Москву надо ехать, туда-сюда. С немецкого посольства начинать надо! — с удовольствием стал просвещать Аугуста Фогельзанг, — едешь в Москву, значит, на Большую Грузинскую, записываешься там в очередь на площади; ну, постоять надо другой раз денька три с номером на руке, туда-сюда, а то и с недельку можно в очереди простоять; были везучие — дня за два получали бланки заявлений — антраги. Ну и все: заполнишь свой антраг, уже дома, с разумением, внимательно, чтоб никого не забыть вписать, или наоборот — тещеньку забыть внести… тю-тю, мама, ха-ха-ха… да… сделаешь, значит, копии документов с доказательствами, что ты немец, туда-сюда, и что твоя семья к тебе прямое отношение имеет: родители там, дети; отправляешь всю эту макулатуру в адрес посольства, и ждешь. Через несколько месяцев, когда проверят твои бумаги и убедятся, что ты и есть Бауэр из Гуссарен, например, а не беглый какой-нибудь Хрущев из Калиновки, туда-сюда, то вызовут тебя на шпрах-тест: проверить, короче, как ты немецким языком владеешь; ну, про то — про сё поговорят; спросят, был ли ты под спецкомендатурой; да где; да кто еще с тобой был; еще спросят, был ли ты в трудармии: все такое. Ценишь ли свою принадлежность к немецкой нации? — про это тоже спросят. Ну, тут все просто: "Ja" да "Ja" отвечаешь как попугай. А, да: еще какие немецкие песни знаешь, спросят. Так что выучи. Меня спросили. А я как назло ни одной не знаю, фердаммт. Ну и спел я им: «Кого-то с горочки спустили…», нет, не так: «Вот кто-то с горочки спустился», только на немецком языке: "Da kommt ein Kerl den Hügel runter! Mein Gott, mein Gott: wer ist denn das? Vielleicht mein Mann, wi’n Schwein betrunken, Vielleich mein Vater aus dem Knast…": представляешь, Аугуст — прямо на ходу сочинилось, ей-богу не вру: вот что значит экстремистская ситуация в последней инстанции… Видел бы ты как они удивились, туда-сюда!: «Первый раз такую немецкую песню слышим!», — говорят. Но я и тут вывернулся: «Это, — говорю я им, — старая народная песня жителей Унтервальденского кантона, которая запала мне в память еще в раннем детстве, когда мы ехали мимо ихней деревни. С тех пор на все немецкие праздники ее пою». Они себе этот факт пометили в тетрадке, но зато меня же на моем же слове чуть было в сачок не посадили: «А какие немецкие праздники Вы знаете?» Ух ты!: я аж взмок, Аугуст, туда-сюда. Но обратно спасся благодаря природной моей смекалке: «Рождество Христово, — говорю, — «О Танненбаум», короче; дальше — Пасха и падение берлинской стены». Ох, как они смеяться стали! В общем, понравился я всей посольской комиссии: а их целых двое там было, туда-сюда — это невооруженным глазом видно было… в смысле, что я понравился.

Ну и все. Еще через несколько недель получишь по почте «нуммер»: приглашение на въезд. И поедешь в посольство еще один раз, туда-сюда: за деньгами и за билетами: всё бесплатно выдадут! Не понимаю, чего ты вообще еще торчишь тут, с семечками этими. Давно бы уже вюрстьхены трескал под немецкое пивко. Мне оно уже ночами снится, Аугуст, аж слюнки текут — подушка за день просыхать не успевает. Скорей бы! И чего я, дурак, десять лет назад не двинул вместе со всеми… сидел, понимаешь, куковал пустым животом в пустой комнате, туда-сюда. Сейчас бы уже с пивным брюхом по аллеям разгуливал, местных воробьев русскими матюками поливал: а нехай учатся, срань мелкая: небось, русские люди со Сталинграда к вам прибыли — не монгол на ослике! Эх! Республику немецкую все ждал, туда-сюда! Дурак! А она вон она — готовая стоит! Федеративная называется. Все, Аугуст: теперь я излечился. Через месяц делаю из всего этого вашего перестроечного гамна быстрые крылышки, и — "Deutschland, Deutschland über alles"… аллес-хреняллес… чего и тебе желаю, Аугуст… ну-ка, отсыпь-ка ты мне еще чуток, раз ты сегодня добрый такой, туда-сюда…

Для Аугуста этот толчок оказался определяющим. Он решил подать на выезд. Сказал об этом семье. Все согласились без колебаний: дошли до края, до состояния, в котором для патриотизма уже не оставалось места. Аугуст продал на базаре свою медаль «За освоение целинных земель» (уже появились везде в изобилии торговцы советскими орденами и наградами), и отправился в Москву. Вернулся через десять дней с анкетами — «антрагами». Заполняли всей семьей — долго, скрупулезно. Копались в своих бумагах, что-то вспоминали и вписывали бездоказательно, на что-то собирали справки, делали копии: заявление с приложениями получилось толстым, как роман. Сколько сотен тысяч такого рода романов было написано и отослано в германское посольство в те годы? Россия вряд ли этим когда-либо заинтересуется. Только Германия знает это точно…

Но и Германия не совсем представляла себе тогда, какой ценой все это доставалось заявителям — антрагштеллерам на выезд: каких денег, нервов и унижений от толкотни в бестолковых и враждебных «инстанциях» — за справками, загранпаспортами, разрешениями, печатями и подписями. Никто ничего не хотел делать по закону, все ждали взяток. А денег на взятки не было, их вообще не было, до такой степени не было, что всякая ксерокопия — и та становилась проблемой. Но это уже ничего не меняло: все силы и помыслы обращены были теперь на одну цель, потому что стало очевидно: не выберемся отсюда — умрем. Пришлось пожертвовать и последней памятью от Ули — брошкой с камешками цитрина. Продать орден Трудового красного знамени Людмила отцу не позволила: «Это наша общая награда, — сказала она, — и мамина — тоже. Она бы ни за что не захотела, чтобы ты ее лишился».

И вот все было готово: документы были собраны, антраг подписан, пакет отправлен в адрес германского посольства. Потянулись недели томительного ожидания. В общую тревогу — за исход антрага, за российское гражданство и прописку в Саратове, за жилье к зиме, за новый учебный год — вторглась тревога ближнего поряда: за Федора. Над «бордельным бизнесом» сгущались тучи. На «салунные катера» уже несколько раз наведывались подозрительные лица с вопросами, на которые Федор лишь пожимал плечами и отсылал вопрошающих к своему начальству. Приходили и в офис, говорят. Являлись разные ребята: в дорогих костюмах и другие, попроще, один из которых показал Федору гранату и спросил что это такое. Слухи вокруг всего этого ходили разные. Говорили, что этим участком земли в целом, и бизнесом Калоши (Калоша — это был вор в законе, «державший» ряд притонов в городе, включая катерный «люкс-сервис») заинтересовались беспредельщики — то есть бандиты, не признающие воровских законов. Одни говорили, что на Калошу наезжают уральские, доугие — что московские, бармен-распорядитель утверждал, что не московские, а кавказцы; после выяснилось, что подмосковная банда — это и есть кавказцы. Кончилось тем, что Федор перестал выходить на работу, а однажды разразилась полноценная война: офис Калоши, куда ходил когда-то наниматься Федор, рано утром забросали гранатами, а сам Калоша бесследно исчез. В те же самые дни погибло несколько, казалось бы, совершенно посторонних к этой истории людей: два милиционера, один прокурор, один судья, один судебный исполнитель, один нотариус и тот самый лысый носатый чиновник из речного управления, который дал Федору в свое время визитку на трудоустройство. Возможно, что все они погибли в связи с совершенно другими делами, но бармен катера, например, сильно в этом сомневался. Однажды, в июле, под вечер, в боевые действия оказался вовлечен и лодочный сарай, где жили Ивановы-Бауэры: к ним ворвались люди в масках, приказали жильцам вести себя тихо и стали следить сквозь щели сарая за территорией лодочной станции. В скором времени там началась стрельба и раздалось несколько гранатных взрывов. Люди в масках — спецназ ОМОНа — не двигались с места и ждали команды: кто-то, который был еще ближе к месту боя, должен был сообщить по рации, когда бандиты постреляют друг друга в достаточной степени, чтобы спецназ мог повязать оставшихся с минимальными для себя потерями. Это называлось «американской политикой». Все это старший штурмовой группы, не обнажая своего закрытого черным шерстяным мешком лица, объяснил Федору, заметив на нем тельняшку. «Идет бой между московскими и уральскими», — сказал он и хмыкнул — «обидно… а то у нас своих деловых ребят нету как будто, можно подумать…». Потом у него в рации коротко каркнуло, и старший повел своих бойцов на штурм. Еще короткое время на лодочной станции слышались выстрелы и крики, а потом все стихло. Можно было не сомневаться, что там полную победу над бандитами одержало государство в лице ОМОНа.