Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ежели бы кто хотел удостовериться в том, что пишущий теперь эти строки не фантазирует, а рассказывает голые факты, тот пусть постарается, чрез какое-нибудь знакомство, проникнуть в архив бывшего Департамента внешней торговли, что ныне Департамент таможенных сборов, и там пусть посмотрит дела с 1827 по 1840 год, т. е. за все время пребывания Карла Иваныча начальником второго отделения. Можно смело держать пари, что в каждом таком деле встретится несколько входящих бумаг, измаранных, в грамматическом отношении, карандашом Карла Иваныча, восстановлявшего в чужих бумагах грамматические красоты. Раз, однако, ему случилось, как выражаются школьники, страшно срезаться, по простонародному выражению – опростоволоситься.
Это случилось в 1830 году, когда между Министерством финансов и Министерством иностранных дел шла довольно энергическая переписка по поводу одного из тарифов, которые у нас являлись тогда довольно часто. В эту пору попалась Карлу Иванычу одна бумага конфиденциальная, написанная по-французски графом Карлом Васильевичем Нессельроде. Карл Иваныч имел слабость считать себя пуристом даже и во французском правописании, хотя объяснялся он на французском диалекте немножко вроде покойного генерала от кавалерии Федора Петровича Уварова, называвшего зрительную трубу la pipe á regarder[1215] и на вопрос Наполеона (разумеется, первого): «Qui commande ce beau corps de cavalerie?» – отвечал без запинки: «Je, sire!»[1216] – Как бы то ни было, а Карл Иваныч в пылу корректорского увлечения схватил на этот раз уже не карандаш, который уничтожается резинкой, а перо, обмакнутое в сине-лазоревые чернила, и ну поправлять, да не только запятые, а буквы и даже целые слова в этой подлинной автографической, да еще вдобавок секретной бумаге. К несчастью, бумага эта потребовалась к докладу министру, и старик Канкрин сквозь свои темно-зеленые огромные очки увидел поправки грамматического свойства на рукописи министра иностранных дел, которого знанию тонкостей французского языка отдавал справедливость, в свое время, даже знаменитый Талейран. Егор Францевич Канкрин смотрел медведем, не имел изящных манер, напротив, тривиальность и вульгарность доводил до излишества, сморкаясь иногда без помощи платка, и пил из горлышка бутылки или графина, пренебрегая употреблением стакана; но он был истинно добр, а потому удовольствовался только тем, что при докладе как-то очень энергично и цинично на немецком диалекте ругнул Грошопфа, употребив при этом русскую поговорку о том, что Грошопф во французской орфографии столько же толку смыслит, сколько свинья в апельсинах. При этом он прибавил, что сам он, Егор Францевич, и французскую орфографию превосходно знает, и один во всей России способен поспорить в этом случае с таким знатоком, как граф Карл Васильевич. Это была странная и забавная сторона Канкрина: не было никакого предмета, в котором он не почитал бы себя непогрешимым, преимущественно по теории, так что он именно по теории считал себя великим мастером даже в берейторском искусстве, недостаток практики которого он довольно комично проявлял, когда медики посоветовали ему непременно ежедневно проезжать версты две-три верхом маленькою рысцою или самым укороченным галопом и император Николай I прислал ему одну из превосходно выезженных верховых лошадей придворной конюшни, почему граф Егор Францевич в своей высокой треуголке с белым султаном, в камлотовом зеленом сюртуке, с огромными очками на носу, стал ездить по Летнему саду и по Каменноостровскому проспекту ежедневно поутру и ввечеру. Не умей придворная лошадь, ученица одного из знаменитейших берейторов того времени, ходить осторожно и правильно без всякого даже управления собою, русскому министру дорого бы обошелся этот гигиенический совет.
Еще Канкрин любил хвастать своим плебейским происхождением. Многим из читателей, может быть, неизвестен анекдот или, скорее, repartie[1217] Канкрина одному вельможе, не отличавшемуся умом, который, думая задеть его за живое, сказал как-то раздосадованный, вследствие замечаний министра финансов по случаю неправильности какого-то счета: «Я, граф, ведь бухгалтером никогда не был», и тогда Канкрин, приподнимая свои очки, ответил: «А я, батюшка, и бухгалтером, и кассиром, и конторщиком был, а только вот уж дураком никогда не был». Итак, Канкрин был не злопамятен и только иногда впоследствии говаривал, при докладе, Грошопфу: «Фот интересная саписка, сообщенная мне министром юстиции; фосмите ее к сепе, только уж, пошалуста, не попрафляйте». Эти замечания значительно поубавили в Грошопфе страсть к этим нелепым исправлениям в чужих бумагах. Зато он сделался особенно яр в преследовании официальной литературы своего отделения и по пяти раз заставлял каждую бумагу переписывать набело, пока не находил ее полною изящнейшей гармонии. Барон Корф, Сперанский, переводчик департамента Николай Модестович Бакунин и еще несколько весельчаков уверяли, что Карл Иваныч, играя дома по воскресеньям на скрипке, кладет официальные бумаги на ноты и разыгрывает их своим волшебным смычком. Этот фарс с самым серьезным видом рассказывал Бакунин за обедом, по воскресеньям, у Дмитрия Гавриловича Бибикова, который этому благосклонно смеялся и раз как-то сказал в своем интимном кружке: «А, право, наш Карл Иваныч претипичная личность; он удивительно как идет в русский водевиль вроде каких-нибудь „Чиновников между собою“». Это было сказано при Бакунине, который тотчас принялся хлопотать о водевиле, долженствовавшем явиться под названием, придуманным его превосходительством.
Не прошло месяца, как водевиль был готов. Водевиль этот, написанный Сперанским и Корфом с комп., не выдерживал даже и в то время ни малейшей критики и грешил отсутствием всех сценических качеств. Вследствие этих отрицательных достоинств водевиль «Чиновники между собою» не был допущен на сцену Императорского театра, а поставлен был на бывшем тогда театре любителей, в Моховой улице, в доме Рунича. Актерами и актрисами были некоторые из департаментских чиновников и их родственницы, жены, сестры; но главную роль начальника отделения, Карпа Иваныча Грошева, по приязни со Сперанским, взялся сыграть превосходный тогдашний комик Николай Осипович Дюр[1218]. Ему хотелось схватить как можно вернее тип и всю характеристику своего персонажа; этою ролью, исполненною на домашнем частном театре, Дюр должен был начать ряд новых ролей: резких, типичных, основанных на искусной гримировке и верной костюмировке. Для этого под видом просителя-датчанина, купеческого приказчика, интересующегося каким-то законфискованным товаром, он явился в Департамент внешней торговли и от имени директора был представлен бароном Корфом начальнику таможенного отделения г-ну Грошопфу, с которым беседовал и рассуждал по-русски и по-немецки, старательно уродуя тот и другой языки и вставляя
