День цветения - Ярослава Кузнецова

Липучка хотела быстро-быстро сварить. Мясо жесткое. Так нельзя. Варить надо долго, чтобы мяса уже не было. И жидкого чтобы не было, да. Если Эрхеас останется, захочет есть. Сильно захочет. Есть будет трудно. Надо, чтобы было мягко-мягко. Чтобы — глотать, да.

Мы тоже хотим есть. Мы уже два солнца не ели совсем. Почти три. Но мы сначала подождем. Останется или уйдет. Потом поедим. Потом. Если уходить — вместе. Рядом, Эрхеас…

Варили Эрхеасу вкусное. Долго варили, как надо. Потом показали мазь. Можно смазать следы огня. Можно смазать рану. А мыть Эрхеаса не надо. Не надо мыть Эрхеаса. Беспокойные руки. Но других не было…

Потом мы опять ждали. Липучка сердилась, плакала. Потом — уснула, да. Пусть спит. Не надо тормошить Эрхеаса, надо просто ждать. Экесс. Останется или уйдет. Аптечку переворошила. Все перепутала, да. Эрхеас будет ругаться. Если — останется. Сильно будет ругаться. Сахт придется выбросить. Тоже будет ругаться. Но есть красивая сахт, с узором. Хассар подарил Эрхеасу. Хассар — хороший Саор, ему уже двенадцать гэасс, скоро будет выходить за пределы. Красивая сахт, и узор красивый.

И песню Хассар подарил. Когда мы уходили. Когда уходили совсем. Хассар сказал — ты останешься во мне, брат мой. И Лассари сказала — ты останешься во мне. А Таосса сказала — твоя боль болит у меня.

Таосса не хотела, чтобы Эрхеас уходил. Таосса думала, Реассар удержит Эрхеаса. Но мы знали — Эрхеас уйдет. Сможет. Дело. Эрхеас смог выйти из Темноты, и нас взять с собой. И из дома уйти Эрхеас смог. И теперь тоже вернется к нам.

Тот, Кто Вернется

Холодно. Очень холодно. Тело покрылось тоненькой корочкой льда. Холодные иголочки проросли в меня, пронизали насквозь…

Человек. Он сидит рядом на корточках и смотрит на меня. Он — найлар. У него черная косматая шевелюра. У него карие глаза. У него на плечах легкая кожаная куртка, но я знаю, что там, под курткой, на левом плече. Ему тоже холодно.

Ты — Ирги.

— Угу, — он мрачно кивает.

Вытаскивает откуда-то нож. Почти совсем охотничий нож, только рукоять… На рукояти — щель для крепления ремешка или цепочки. И заточка у ножа полуторасторонняя.

Он вертит нож в пальцах. Чтобы согреться? Или просто разминает пальцы?

Что тебе надо?

— Все через задницу, — говорит он грустно. Хмурится, поджимает губы. — Все через задницу.

А я тут при чем?

— Ни при чем, — он пожимает плечами, морщится, — Просто лезешь под ноги все время.

Я лезу?

— Ну, может — я, — он вздыхает, подбрасывает нож, перехватывает, еще раз подбрасывает… прячет в ножны на поясе.

Снова вздыхает. Достает трубку, кисет, кресало. Закуривает. Пускает толстые белые колечки дыма…

— Думал, что-то получится, — говорит он, — Думал — смогу. Сопля.

Я тоже думал — смогу.

— Вот-вот. А им только того и надо.

Им? Кому — им?

— Богам.

Нет. Им ничего не надо. Совсем ничего.

Он задумался. Потом покивал:

— Да, пожалуй. В этом-то все и дело.

Поднялся:

— Ладно, бывай.

И ушел, попыхивая трубкой.

Йерр

Солнце уже прошло. Да, прошло. Надо посмотреть. Мы посмотрели.

Остался! Мы знали, что он — останется!

Теперь мы можем пойти поесть. Хочется есть, да. Теперь — еще сильнее, чем раньше. Мы тихо-тихо отпустили Липучку. Чтобы не проснулась. Не проснулась. Пусть спит. А мы быстро найдем вкусное, поедим и вернемся. Может, мы успеем вернуться, пока Липучка спит?

А то срежет с Эрхеаса штаны и вымоет медицинской.

Альсарена Треверра

Господи, как не хотелось открывать глаза! Я лежала и сама себя уговаривала, что вот справа у меня затянутая гобеленом стена, слева — сплошь расшитое шелком полотно ширмы, а у кровати на ковриках свернулись и спят себе Редда с Уном. И стоит мне сейчас поворочаться, повздыхать погромче, и в закуток заглянет обеспокоенный Эрвел: "как ты, сестренка?". И запах. Запах крепкого мужского пота, и псины… нет, псиной тут не пахло. Тут определенно пахло Маукаброй. Этакий раздражающий мускусный змеиный запах. И промозглый, чуть разбавленный теплом дыхания запах сырости. И мгновенно узнаваемый тоскливый запах болезни. В комнате у нас так не пахло. Не могло так пахнуть у нас в комнате…

Давиловки нет. Отпустила меня Маукабра. Что за мерзкая тварь — как что не по ней, скрутит и откатит в угол. И сидит над колдуном своим бесценным — сторожит. Как будто он кому нужен, этот колдун. Тоже мне, великая ценность. Пусть хоть заживо сгорит. Я делала что могла, а если кое-кто вбил себе в плоскую свою черепушку, что Альсарене Треверре только и забот, как учинять над колдуном расправу, разве я в этом виновата?

Ох, глаза б мои всего этого не видели! Пещерка — десять шагов по диагонали, песочек, у дальней стены ручеек журчит. Посредине — не жаровня, а малюсенькая печка, складная труба не достигает дыры в своде. Ногами к печке, головой к волглой стене пещеры — ложе больного.

Из своего угла я видела только его правую руку, бессильно вытянутую вдоль тела, голую грудь, перевитую повязкой (дышит, нет ли, не понятно), и очертания запрокинутого лица. С лицом было что-то не так. Вся нижняя часть его казалась измазана какой-то темной субстанцией. Кровь из горла текла?

Охота пуще неволи. Я поднялась, охая и хватаясь за разные места. И поволоклась к больному. Если он помер, пока я спала (а что мне оставалось делать, я лежала бревно-бревном и даже кричать не могла!), так вот, если он помер, виновата в этом сверхзаботливая Маукабра, и я снимаю с себя всю ответственность…

А он жив, между прочим. Братцы, он жив! После суток сумасшедшего жара, подобного которому ни одному человеческому организму не перенести в принципе! И на лице у него не кровь, а борода. Не щетина, не колючая щетка, а основательная недельная борода. Жидковатая, правда. Гиротская. Ничего не понимаю. Сколько прошло времени?

Путаница какая-то. Потом разберемся. У нас других дел невпроворот. Итак. Сердце. Пульс. Дыхание. Слизистые. Лихорадка средней тяжести, не более того. Температура повышена, но совсем немного. Ледяной компресс, что Маукабра таки позволила оставить, превратился в сухую тряпицу и приклеился ко лбу. А где, между прочим, сама Маукабра?

Я огляделась. Нет Маукабры. Ушла куда-то. Странная тварь. То охраняет приятеля своего так, что близко не подойдешь, то бросает на произвол мстительной Треверре. А Треверра тут как тут, вовсю пользуется ее отсутствием.

Я оглядела повязку. Сверху сухая, но под спиной, между лопаток мокрая, хоть выжимай. Но там раны нет, поменяем чуть позже. Сначала мы водички попьем. Тепленькой, не из ручья, а той, что на печке стояла. А в печке, между прочим, еще угольки тлеют. Нет, все-таки я ничего не понимаю. Или у меня выпадение памяти? Я раздула огонь, подкинула палок и щепок, накрошенных Маукаброй специально для этой цели (меня ткнули носом, и я уяснила). Поставила греться большой котелок (в маленьком содержалось мясное варево, приготовленное мною под неотступным руководством и по рецепту все той же Маукабры), а остатки теплой воды понесла колдуну.