Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг. - Виктор Петелин

Я уже рассказывала, как много внимания уделял Михаил Александрович семье погибшего друга, как помогал он нам в трудные дни. Без каких-либо просьб с моей стороны. Но однажды, много лет спустя после войны, я все-таки попросила Шолохова о помощи. Случай был из тех, которые принято называть крайними.

Комната, которую мы получили перед войной, была, конечно, больше, просторней клетушки в Камергерском. Но коммуналка остается коммуналкой. Кроме нас, в квартире проживало еще шесть семей. Получить хотя бы однокомнатную, но изолированную квартиру через райисполком не было никакой возможности, а на кооперативную у нас с дочерью не было средств. Нам как семье погибшего писателя-фронтовика могла помочь писательская организация. Вот я и попросила Михаила Александровича посодействовать нам в этом деле.

После первого письма М.А. Шолохова на имя Г.М. Маркова нас поставили на очередь, время шло, но сдвигов не намечалось. Прошло почти два года. Михаил Александрович пишет второе письмо. И наконец, 27 апреля 1977 года я получила ордер на квартиру, с которой съехал писатель Ю.И. Панкратов. Совершенно уверена, если бы не участие Михаила Александровича, не жили бы мы с дочерью сейчас в отдельной квартире.

Заканчивая свои воспоминания, хочу рассказать об одном эпизоде, из которого видно, как Михаил Александрович оценивал дружбу с Василием Михайловичем Кудашевым. Мы сидели втроем за столом в московской квартире Шолоховых, вспоминали прошлое, и Михаил Александрович поведал нам с Марией Петровной, как ему тяжело было потерять самого близкого человека, с которым они по-настоящему понимали друг друга. Шолохов сказал, что не забудет тот день, когда он привез в Москву окончание «Тихого Дона» и прочитал его Кудашеву. Тот хорошо знал мучительные поиски завершения судьбы Григория. Знал разные варианты. И вот теперь слушал окончательный. Слушал напряженно, а когда Шолохов кончил читать, встал, смахнул набежавшую слезу, крепко обнял Михаила Александровича и сказал: «Спасибо, старик!»

Свой рассказ Михаил Александрович завершил словами: «Понимаете, это все дороже мне похвалы любого критика».

Воспоминания свои я написала по просьбе дочери, она очень хотела знать о дружбе ее отца с Михаилом Александровичем.

Литзапись В. Тыртышного.

Рафаил Хигерович

Шолохов и Серафимович

В начале 1925 года позвонили из издательства:

– Александр Серафимович, не согласитесь ли вы просмотреть книжку рассказов на материале Дона?.. Автор – молодой, начинающий… Мы ее предполагаем издать, но есть некоторые сомнения… Срок? Ну, месяц-полтора…

На следующий день курьер принес нетолстую рукопись. Прежде чем положить в стопку ожидающих прочтения, посмотрел титульный лист: «Михаил Шолохов. Донские рассказы». Шолохов?.. Фамилия новая, ничего не говорящая. По привычке перелистал рукопись. Бросилась в глаза страшная своей спокойной лаконичностью фраза:

«Качаясь, прыгнул Митька, цепко ухватил стоящий у стенки топор, ухнул от внезапно нахлынувшего тошного удушья и, с силой взмахнув топором, ударил отца в затылок». Подумал: «Жестокий писатель». Перелистал еще. И совсем другое, лиричное, весеннее: «Сады обневестились цветом молочно-розовым, пьяным. В пруду качаловском, в куче прошлогодней, возле коряг ржавых и скользких, ночами хмельными – лягушачьи хороводы, гусиный шепот любовный, туман от воды… И дни погожие, и радость солнечная у Арсения, председателя качаловского коллектива, от того, что земля не захолостеет попусту…» Полистал еще, с удивлением (откуда у начинающего писателя такая могучая сила слова!), дважды прочитал концовку последнего рассказа: «Ночь свалилась беззвездная, волчья. За Доном померкла лиловая степь. На бугре, за буйными всходами пшеницы, в яру, промытом вешней водой, в буреломе, в запахе пьяном листьев лежалых, ночью щенилась волчиха: стонала, как женщина в родах, грызла под собой песок, кровью пропитанный, и, облизывая первого, мокрого, шершавого волчонка, услышала неподалеку из лощины из зарослей хвороста два сиповатых винтовочных выстрела и человеческий крик…»

Торопливо, сам усмехаясь своему нетерпению, открыл на первой странице и закрыл рукопись только тогда, когда дочитал до конца последний рассказ.

Наутро позвонил в издательство:

– Какие могут быть сомнения? Издавайте, издавайте немедленно! Если хотите – напишу предисловие. Хотите?.. Напишу, напишу, не подведу… И вот что еще: как бы его самого повидать, автора-то?.. Ну, допустим, завтра в двенадцать.

На другой день ровно в двенадцать часов в дверь 408-го номера постучали. Не отрываясь от работы, Серафимович крикнул:

– Входите! – и, дописав до конца фразу, оглянулся. В прямоугольнике раскрытой двери стоял молодой человек, невысокий, стройный, в хорошо пригнанной суконной гимнастерке, туго схваченной широким ремнем. Легко шагая, приблизился к письменному столу:

– Здравствуйте, Александр Серафимович. Я – Шолохов.

– A-а, землячок! – обрадовался Серафимович. Обрадовался потому, что молодой писатель ему сразу и безоговорочно понравился. Чистый высокий лоб, внимательные серые с голубизной глаза, точные, спорые движения. Было в облике что-то схожее с его же рассказами. Подумал: «Вот такой, лобастый, с острым взглядом, стремительный и горячий, наверно, никогда не будет равнодушным свидетелем жизни – обязательно постарается ворваться в эту самую жизнь». Но вслух сказал только:

– До чего же вы молодой, товарищ Шолохов!.. Садитесь, вот сюда садитесь, поближе… Сколько же вам от роду?

Шолохов ответил не сразу. Он пытливо смотрел на сидящего напротив старого писателя, как бы примериваясь к нему. Вчера позвонили из издательства, сказали, что Серафимович прочитал рукопись и приглашает зайти. Понравилась ли? О чем будет разговор? Старик, кажется, рад его приходу, но кто их знает, этих знаменитых писателей! Вот, с возраста начал… Проговорил неохотно:

– Двадцать первый пошел.

– Пошел, но еще не пришел, – улыбнулся Серафимович такой широкой и приветливой улыбкой, что у Шолохова сразу пропали всякие опасения. – А говорили мне, – продолжал Серафимович, – что успели уже с кулаками повоевать за хлебушко и за бандами, которые на Дону бушевали, по степным дорогам гонялись. Так ли?

– Так, Александр Серафимович. Время суровое было.

– Да, суровое… Метрики не спрашивали. Винтовку удержишь – и ладно. Вот и мои хлопцы прямо из гимназии на фронт утекли. Старшему девятнадцатый шел, а младшему и того меньше: пятнадцатый… Старший, Анатолий, не вернулся… Тоже горячий был… – Серафимович, резко отодвинув стул, поднялся и подошел к окну.

Шолохов молчал. Понял, что чем-то, наверно, даже совсем неуловимым, как это иногда бывает, напомнил старику погибшего сына.