«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

В дальнейшие комментарии он не пускался, предоставляя, по своему обыкновению, слушателям делать самим те или другие заключения»[431].

Таково было его понимание той деятельности, которую ему приписывали. Ведь все думали, что сочинения его – это одна большая Книга, как делать революцию. Но этой книги он не хотел. И судя по последней фразе и не писал ее. Он был «баран, который хотел кричать козлом». То есть хотел разбудить людей, не более того. Короленко был конечно настоящим художником, умевшим увидеть внутреннее движение, он единственный заметил и отметил это неизбывное одиночество большого человека, которому не к кому было даже прислониться: «Он говорил оживленно и даже весело. Он всегда отлично владел собою, и если страдал, – а мог ли он не страдать очень жестоко, – то всегда страдал гордо, один, ни с кем не делясь своей горечью»[432].

Разве что в незначительной детали можно увидеть его больное и большое сердце.

Маяковский в поэме о любви «Про это» написал строчки: «Увидишь собачонку – тут у булочной одна – сплошная плешь, – из себя и то готов достать печенку. Мне не жалко, дорогая, ешь!». Стоит сравнить это с жестом Чернышевского, погибавшего от тоски в Астрахани: «Припоминается мне один из его рассказов в Астрахани. “Иду я по улице. Кошка мяукает… Я подозвал ее. Подошла. Дал кусочек хлебца. Потом захожу к лавочнику говорю: у вас много остатков разных… Давайте этой кошке. Я буду вам платить за нее”. <…> Николай Гаврилович ходил и платил за кошку, которая была, таким образом, его пенсионеркой»[433]. Заметим и это – кусочек хлебца, сам ничего другого не ел. Делился последним.

Короленко ужас революции увидел после прихода к власти большевиков. Скепсис Чернышевского по поводу возможной революции он приписывал его отставанию от жизни, хотя и пытался оправдать «великого революционера» (как ему казалось) прошлых десятилетий. Чернышевский «не смеялся над прошлым и остался в основных своих взглядах тем же революционером в области мысли, со всеми прежними приемами умственной борьбы. Он смеялся только над своими попытками практической деятельности и, пожалуй, не верил в близость и плодотворность общественного катаклизма»[434]. Мемуар был опубликован в 1904 г., накануне первой русской революции. Конечно, Чернышевский должен был казаться Короленко отсталым, хорошим, но устаревшим. Но скепсис Чернышевского по поводу плодотворности грядущего переворота оказался более проницательным. Идея обоготворения народа (от народников типа Короленко до Льва Толстого, с которым НГЧ постоянно спорил) в революцию выявила свою губительную силу. Народ не может быть основой прогресса. Как писал Чернышевский накануне ареста, обращаясь к Льву Толстому: «В некоторых, – пожалуй, в довольно многих, – случаях народ довольно упорно противился заботам об его образовании. Что же тут удивительного? Разве народ собрание римских пап, существ непогрешительных? Ведь и он может ошибаться, если справедливо, что он состоит из обыкновенных людей» (Чернышевский, Х, 506).

Чернышевский, разумеется, не мог даже вообразить, что может появиться такое безжалостное направление мысли, как большевизм. «Молодая Россия» с ее призывом к уничтожению царской династии и богачей, листовка, которая так напугала Достоевского, казалась ему факультативным явлением, которое поддерживал забывший Россию Герцен, а может, и не подозревавший, что такое была пугачёвщина и звавший ее на дом Романовых. А волжанин Чернышевский и слышал о пугачёвцах, да и разбойников, основу подобных войск мог наблюдать. Старшие ему рассказывали, что 6-го августа 1774 г. Пугачёв явился под Саратов и начал его осаду. Начальником в Саратове в это время был полковник Иван Бошняк, в военном деле опытный. Бошняк решился умереть, а Саратова не отдавать, хотя Саратов в это время представлял собой только ряд шалашей, в беспорядке раскиданных по пожарному пепелищу. Удар, нанесенный Саратову Пугачёвым, был очень тяжел: у жителей не было ни крова, ни имущества, и если бы не кормилица Волга со своими рыбными богатствами да не соляная промышленность, город захудал бы на многие годы. Вскоре на помощь Саратову пришла сама императрица, решив сделать его из уездного города губернским. А затем постаралась переселить на Волгу, больше всего в Саратов, немецких колонистов. Город ожил. Ожили купцы и церкви. Весь большевизм, как мировая идея (народное ощущение) рожден верой в прогресс, верой, что завтра будет лучше, чем вчера, пусть сегодня и плохо. В советское время родилась трагическая шутка, как переосмысление этой веры: «сегодня хуже, чем вчера, но лучше, чем завтра». Словно предчувствуя эту макабрическую шутку, замечательный поэт Константин Случевский написал в конце XIX века.

Вперед! И этот век проклятий,

Что на земле идет теперь

Счастливым веком добрых братий

Сочтет грядущий полузверь.

Действительно, эти полузвери уже были в России, мирный XIX век был промежутком меж катастрофами, и «полузверь» снова явился, явился в облике вроде бы человека, в своеобразном образе – образе большевика, нациста, фашиста. Вера в прогресс оказалась провокацией варварского безумия. Идея прогресса стала заменой идеи христианства. И человек расчеловечился. Чернышевский жил историей и видел эти страшные исторические перепады, уничтожавшие народы и цивилизации. «Пусто-грудой» (как говорил Степун) веры в оптимистическое развитие истории у него не было, и не верил он, как Герцен, что варвары могут принести новое слово человечеству. Не верил он и в силу бедности. Об этом он писал в «Что делать?» («чтобы не было бедных!»), но и незадолго до смерти в письме к Солдатёнкову говорил: «Я могу быть каких бы то ни было мнений о наилучшем устройстве общества; но я не такой осел, чтобы не считать честным делом честное приобретение богатства. <…> Я не считаю желание разбогатеть дурным» (Чернышевский. XV, 788).

Увы, умный Короленко многое увидел, но историко-философской проницательности Чернышевского не понял, именно он, в отличие от Чернышевского, оказался слишком приземленным, жившим сегодняшним моментом.

«Никогда он не произносил ни слов осуждения, ни слов, вызывающих сожаление»

Пожалуй, наиболее значительные воспоминания о последних месяцах Чернышевского – это текст, который написал Александр Ардалионович Токарский (1853–1917), – в 80-х годах присяжный поверенный Саратовского окружного суда; впоследствии член I Государственной думы, в которой примкнул к партии кадетов. Семья, в которой он вырос, была дружна с Пыпиными, откуда и любовь и преданность к Чернышевскому. Жил он в доме Чернышевских, снимая его в аренду. Среди мемуаров о последних четырех месяцах жизни Чернышевского воспоминания Токарского отличаются детальностью, точностью, объективностью и, прошу прощения у других мемуаристов, умом.

Надо сказать, что взгляд юриста точен, без литературной и революционной фантастики. В отличие от других мемуаристов