«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

меня виноватым перед тобою. Пока ты остаешься при таком образе мыслей, мне и тебе не должно видеться. Каждое свиданье было бы вредно и для тебя и для меня» (Чернышевский, XV, 897). Разлад отца с сыном углублялся. Жёсткую линию по отношению к брату продолжал сохранять и Михаил, настаивавший на более категоричных выражениях в требовании запретить Александру приезд к родителям. 26 сентября Чернышевский послал старшему сыну короткое письмо: «Безусловно прошу тебя отбросить всякую мысль о поездке в Саратов. Желаю тебе здоровья и всего хорошего. Но видеться с тобою не хочу» (Чернышевский, XV, 902). Конечно, категоричность заявлений вырастала из отношений к старшему сыну Ольги Сократовны. Александр сделал попытку объяснить свое состояние. «Если я хотел бы ехать к Вам, – писал он 30 сентября, – то разумеется с тем, чтобы употребить всякие старания быть если не вполне бесполезным Вам, то, по крайней мере, сколько возможно порядочным собеседником и не бесполезным дома, не говоря уже о том, что мне хотелось бы отдохнуть от собственных мытарств». Свои прошлые неудачи по службе он объяснял необходимостью общаться с людьми, ему не нравившимися, а ему хотелось бы «примирить между собою людей по внутреннему чувству»[445].

За шесть дней до смерти 11 октября 1889 г. Чернышевский написал сыну Саше горькое, но жесткое письмо:

«Милый друг Саша,

Получив твое письмо от 1 октября, я увидел, что ты начинаешь понимать безрассудность прежней твоей манеры жить с пренебрежением к фактам. В прежних твоих письмах ко мне этого не было; потому я не показывал их твоей маменьке, чтобы не делать ей новых огорчений мыслями о твоем продолжавшемся безрассудстве. Письмо от 1 октября я показал ей, находя в нем начало перемены в тебе к лучшему. Ей стало жаль тебя; она посылает тебе денег для возвращения в Петербург. Как мы с нею будем жить в следующие недели без этих денег, наше дело. Как-нибудь проживем.

По возвращении в Петербург ищи себе должности. Бери всякую, какую предложат, хотя с самым малым жалованьем. Взяв, исполняй, без всяких попыток учить твое начальство, все, что оно велит тебе делать. Иначе тебя прогонят и с новой должности, как прогоняли с прежних. Твои невежественные и нелепые назидания начальству не могут быть терпимы никаким начальником.

Когда ты прослужишь год на одной должности, я увижу, что ты тверд в намерении исправиться. Тогда, – писал он, – я рассужу, возможно ли для меня дозволить тебе видеться со мною. Раньше того я не хочу видеть тебя.

Будь здоров. Желаю тебе всего хорошего. Твой Н. Чернышевский» (Чернышевский, XV, 903–904).

11 октября и сын писал отцу в ответ на короткое письмо от 28 сентября: «Должно быть Вы слыхали обо мне или по поводу меня слишком много слишком несправедливого. Постараюсь изменить Ваше настроение, милый Папаша»[446]. Далее он сообщал о своих посещениях библиотеки, о пришедших ему новых математических идеях. Однако это письмо не застало Чернышевского в живых.

Но была, если говорить о семейных делах, главная проблема его жизни. Понимая и зная о том, что к ней относятся родственники не лучшим образом, буквально в последние недели (разумеется, он еще не думал о последних неделях), но, как и положено христианину, подводил итоги своей жизни и думал о близких. Особенно характерно его письмо издателю Солдатёнкову, который упрекнул О.С. в мотовстве, а Чернышевского, что он ходит под башмаком:

«А легко ли меня держать под башмаком, это вы можете рассудить теперь: по моему поступку с Вами. Вы знаете, каков у меня характер на самом деле. Я мягок, деликатен, уступчив – пока мне нравится забавляться этим. Но – женщине ли держать меня в руках? – Я ломаю каждого, кому вздумаю помять ребра; я медведь» (Чернышевский, XV, 790). И добавил: «Я не имею времени даже переписываться с моим женатым сыном и его женой; они переписываются с матерью, а не со мной; притом я хочу, чтобы они, насколько они способны быть благодарными, были благодарны матери, а не мне; я в их благодарности не нуждаюсь; если одряхлею, меня прокормит кто-нибудь из многих любящих меня за то честное, что писал я в молодости. Но моя жена по всей вероятности, переживет меня: кому будет дело до нее? Никому из посторонних; если сын (младший) и его жена не будут помогать ей, то ей придется жить на 7 или 6 руб. в месяц, как жила много лет без меня. Поэтому деньги и подарки младшему сыну и его жене идут от ее имени. <…> Моя жена – мотовка; мотовка она или нет, она не расходует и 20 коп. без моей воли. Она не боится меня, это правда; но она жалеет, что я работаю без отдыха; ей хотелось бы, чтоб я отдыхал; потому ни копейки не истратит она без положительного знания, что этот расход одобряется мною. И на себя ль расходует она деньги, идущие через ее руки, по недосугу мне заниматься пустяками? У нее нет ни одного шелкового платья: у нас из-за этого было много ссор; но я не мог добиться, чтоб она купила себе шелковое платье» (Чернышевский, XV, 790–791).

До его смерти оставалось еще пара месяцев. И все это время он зарабатывал деньги на жену. Ф.В. Духовников в письме к М.И. Семевскому от 10 марта 1890 г. среди причин, вызвавших ухудшение здоровья Чернышевского, назвал «повышенную нервозность» Ольги Сократовны и «огорчения сыном-неудачником, который живет за границей и который постоянно требует деньги». «Может быть, – писал Ф.В. Духовников, – Н.Г. искренно сказал одному своему родственнику: “Вы думаете, что в Сибири мне жилось нехорошо, я только там и счастлив был”». Разумеется, Николай Гаврилович имел в виду исключительно семейно-бытовую обстановку, осложнившую его жизнь в Астрахани и Саратове, часто вызывая нервное перенапряжение.

Новый приступ болезни случился 14 октября. Вызванный А.В. Брюзгин отметил пароксизм той же малярийной лихорадки. Больной бредил, что, по мнению врача, указывало на слабость нервной системы. Лекарства возымели действие, и наутро 15 октября он чувствовал себя получше. Однако он тут же принялся за работу и, по свидетельству очевидца, «надиктовал более 16 страниц печатного текста, сам изумившись своей рабочей энергии». Организм не выдержал напряжения, и вечером приступ повторился. А.В. Брюзгина дома не оказалось, тогда А.А. Токарский отправился к доктору Н., но тот отказался идти, сославшись на бывших у него гостей. О «странном, если не сказать больше, отказе доктора Н. от исполнения просьбы посетить больного» писала саратовская газета. М.Н. Пыпин сообщал об этом эпизоде так: «…Токарский поехал за докторами: тот отказывается, тот спит;