«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

он и большинство сплетен про О.С. Все это, конечно, тяжело ложилось на его душу, но вызывало в ней не уныние, а желание дать отпор. И вот в этом-то чувстве и лежит та неточность в изображениях О.С., когда он ее превращает в Веру Павловну или Лидию Васильевну. <…> Но какое влияние могли иметь все рассказы и сплетни про О.С. на отношение Н.Г. к О.С., да ровно никакого, или, пожалуй, делали их еще более мягкими. <…> Еще до женитьбы Н.Г. прочно установил свои отношения к будущей своей жене. Убежденный сторонник, он внимательно работал над этим вопросом и выработал себе прочную линию поведения <…>. И Чернышевский действительно знал себя. Он до гробовой доски остался верен раз усвоенному отношению к жене. Он относился к ней и как отец к дочери, и как муж к жене. И каким полным непониманием характера Н. Г-ча звучат все нарекания на О.С., рассказы о ее деспотическом отношении к Н.Г-чу. Не она, а он поставил так дело. Не случайно так сложились отношения, а сложились они по ясно предначертанному плану. Строителем своей семейной жизни был сам Н.Г-ч»[441].

Разумеется, он во всем был верен себе, и в этом Токарский прав. Не только литературная жизнь, а и политическая жизнь очень даже сильно задевала Чернышевского. Вывод Короленко, резонно полагает Токарский, что жизнь ушла, обошла Чернышевского и промчалась мимо него. Современникам всегда кажется, что они куда-то умчались, что их время – не чета прошедшему, что они шагают по пути прогресса в семимильных сапогах. «А как посмотришь с холодным вниманьем вокруг» – просто топчутся на месте. «И я твердо уверен, – пишет Токарский, – что <…> указать пути русскому обществу сильно помогли бы могучий ум, сильный талант и прочные знания Чернышевского. Особенно сильно меня укрепили в этом революционные годы, когда так ясно обнаружилась наша политическая неподготовленность и наше политическое невежество»[442].

Но любое явление имеет и свою обратную сторону. Он прощал, поощрял баловство жены, ее расточительность. Но старшим сыном практически не занимался, сутки проводя за письменной конторкой, и тот вырос в ощущении вседозволенности. Папа знаменитый, зарабатывает деньги, а мама умеет их тратить. И сын тоже подражал маминому образу жизни. А потом каторга. На каторгу, кстати, О.С. поехала с младшим – Мишей. Но Чернышевский сколько мог, пытался воспитывать детей, писал им длинные философические письма, стараясь приобщить к своим интересам. Если младший и не стал философом, публицистом, он оценил жизнь отца и после его смерти посвятил свою жизнь публикации его трудов и пропаганде его взглядов. При этом старался всю жизнь, как и отец, опираться на собственные силы, работал в железнодорожной конторе, поддерживал мать.

Проблема, и сложная, была со старшим. Демченко приводит письма сыновей родителям, от которых становится не по себе. 12 июня 1889 г. Саша неожиданно отправился за границу. «Саша поехал на Парижскую выставку, – извещал отца Михаил 10 июля. – Мы все, конечно, указывали ему на несоответствие такой поездки с его денежными средствами, но все отговаривания были, разумеется, напрасны. <…> О финансах, о цене денег, о правильном обращении с ними Саша никогда не имел ясного представления, но в данном случае заблуждение его дошло до такой степени, которой необходимо во что бы то ни стало положить предел». Деньги он взял у А.Н. Пыпина. «Вообще я должен сказать, – читал Николай Гаврилович, – что за последнее время Саша делал Ал<ександру> Ник<олаевичу> много неприятностей своим крайне дерзким обращением с ним при получении от него денег. А.Н. по своему добродушию относился к этому легче, чем следовало, но окружающих его обращение всегда возмущало. Поэтому я думаю, что лучше будет освободить Ал. Ник. от обязанностей быть Сашиным кассиром и передать эту должность мне, хотя это Саше и не нравится». Уже в Берлине Александр остался без денег, запросил их у брата, и тот решил послать 150 руб. через русского консула с предупреждением, что других переводов не будет. От Александра Михаил потребовал вернуться, а отца просил присоединиться к этому требованию. «Вы, милый Папаша, остаетесь единственным человеком, мнением которого он несколько дорожит, – писал Михаил отцу. – На те 50 руб., которые он получает от Вас, можно жить вполне прилично одному человеку, даже позволять себе некоторые удовольствия. Но путешествовать с такими скудными финансовыми способностями немыслимо». Спустя три недели М.Н. Чернышевский написал, что Александр деньги получил, дал обещание консулу вернуться, но вдруг «вчера получил письмо от Саши от 19 июля из Парижа». Чернышевский немедленно вернул долг Пыпину[443]. А младшему написал: «Ты хорошо сделал, – писал он младшему сыну 15 июля, – что адресовал письмо на мое имя, а не на имя матери. Я ничего не скажу ей. Она и без того достаточно огорчается нелепостями твоего несчастного (душевнобольного или просто бестолкового, не разберу), нищенствующего брата» (Чернышевский, XV, 888). В письме к А.Н. Пыпину от 16 июля Чернышевский осудил «нелепости понятий Саши» и поблагодарил за «снисходительную любовь», с которой тот выносил «глупые рассуждения несчастного сумасброда».

История с заграничной поездкой сына, повлекшей для всей семьи непредвиденные расходы, вызывала новые переживания и досаду. Александр этого не понимал. Его письма к отцу полны безмятежности и многие сопровождены стихами, которые он просил отправить в «Русскую мысль». Однако вскоре у него кончились деньги, и 8 августа он послал отчаянное письмо к П.И. Бокову, умоляя прислать на обратную дорогу. «Хочется побывать в Саратове, куда я прямо не приеду, с остановкой в Петербурге всего на несколько дней», – писал он. Это письмо П.И. Боков отправил Чернышевскому и на обороте приписал: «Я не сомневаюсь, что он сделал поездку в Париж в болезненном состоянии души и письмо это ясно доказывает» – оно адресовано в деревню, однако указана московская улица без обозначения дома. «Долго оно шло, но удивительно, что доставлено в Москву», – писал П.И. Боков 8 сентября[444].

Серьезно задуматься о происшедшем заболевающего Александра заставили письма отца от 10 и 18 сентября. «Если ты убедился, – писал он в первом из них, – что до сих пор ты поступал безрассудно, и если ты принял твердое решение следовать моим советам, можешь переселиться в Саратов. Ты будешь жить особо от меня. Жить на одной квартире с тобою я не хочу, покa не изменятся прочным образом твои отношения ко мне. Я не люблю ссор. А до сих пор ты держал себя относительно меня так, что каждый день моей жизни в одной квартире с тобою был непрерывной ссорой.

Я полагаю, что ты считаешь себя правым передо мною,