Церковь плененная. Митрополит Никодим (1929-1978) и его эпоха (в воспоминаниях современников) - Гусейнова

медицинское заключение о невменяемости другого инакомыслящего: «Мания марксизма и правдоискательства» [539] . А один склонный к афоризмам врач-психиатр заявил «больному»: «Мы будем держать тебя до второго коммунизма!» [540]

… Итак, «диагноз» поставлен, после чего «девианта» помещают не в обычное лечебное заведение, а в спецпсихбольницу. «Спец» – это значит, что она числится не за Минздравом, а за МВД. А где МВД, там и «кураторы» из КГБ. Для тамошних врачей, прикрывавших погоны белым халатом, звонок с Лубянки значил больше, чем клятва Гиппократа. Надо – набросятся и на своего, из своей «стаи». В 1988 г. Борис Ельцин рассказывал слушателям высшей комсомольской школы: «Я был прикован к постели, приказали через полтора часа быть на пленуме, врачи накачали меня лекарствами. Что в меня вливали?.. Говорю врачам: «Вы нарушили клятву Гиппократа», а они мне: «У нас свой Гиппократ». Я многое не помню» [541] .

О том, как в 1970-х годах «лечили» в Казанской спецпсихбольнице, вспоминает правозащитник Пётр Петрович Старчик.

В самом начале врачи предлагали мне замечательный вариант. Мне говорили: «На Вас пришли документы, и мы обязаны Вас пролечить. Но если Вы признаете себя душевнобольным и дадите нам гарантии, что больше не будете заниматься листовками, то лечение будет формальным. Вы даже не будете замечать лекарств, а при выходе поблагодарите нас». Это была формула выхода, от которой я отказался. Я не мог признать свои убеждения бредом. Меня уговаривали недели две. Потом терпение лопнуло: «Ах, Вы здоровый человек? Тогда Вы узнаете, что для Вас приготовлено!» Меня скрутили санитары, вошла медсестра со шприцем, и лечение началось.

Это было страшно. Большие дозы «лекарств» действовали мучительно, мне даже трудно описать, что я чувствовал. Моё «я» уходило от меня. Мучительное раздвоение души. Требовалось колоссальное внутреннее усилие, чтобы удержать сознание. От других «лекарств» мышцы сводило страшной судорогой, и всё тело перекашивало. На обходе я говорил о своём состоянии, но слышал неизменное: «Нет-нет, Вы ещё больны, мы Вас будем лечить». Соседи по палате, больше похожей на камеру, убеждали меня смириться. Они говорили, что я ничего не добьюсь, что меня «залечат» до такой степени, что я действительно сойду с ума.

И я в конце концов уступил. На очередном обходе я сказал в ответ на вопрос о моем самочувствии: «Спасибо, доктор, мне хорошо!» Это был условный сигнал, что ты просишь пощады. После этого дозы лекарств снижаются, а через некоторое время их снимают совсем. Потом ты в этой клетке ждёшь выписки. Но и на выписке ещё окончательно проверяется, как ты перевоспитался. Выписывала меня московская комиссия, куда входили всё те же светила: Лунц, Ландау и другие. Вот уже заканчивается комиссия. И Ландау задаёт вопрос: «Как Вы думаете, Старчик, Вы всё-таки в тюрьме или в больнице?». А мы сидели рядышком, со стороны могло показаться, что мы дружески беседуем. И я ему молча на решётку показываю: видите? И он оставил меня ещё на полгода [542] .

Палачи в белых халатах подходили к своему делу творчески, с огоньком. Владимир Буковский вспоминал об одном таком враче-садисте – Позднякове: «У того было два излюбленных приёма: «три на пять» и «галифе». «Три на пять» – это три укола сульфазина по 5 кубиков каждый, два в ягодицы и один под лопатку. После такой процедуры наказанный чувствовал себя словно на кресте распятым – ни рукой, ни ногой пошевелить нельзя от боли. И температура 41. «Галифе» называлась процедура накачивания физраствора в ляжки, от чего они раздувались действительно, как галифе. Боль адская, и ходить невозможно. Какой уж это имело психиатрический смысл – не знаю» [543] .

С 9 декабря 1946 по 20 августа 1947 г. в Нюрнберге проходил судебный процесс над 23 эсэсовскими врачами и учёными-медиками, которые обвинялись в осуществлении медицинских экспериментов над заключёнными концлагерей. 16 подсудимых были признаны виновными и семь оправдано. Семеро были приговорены к смертной казни через повешение, пятеро – к пожизненному заключению и четверо – к различным срокам заключения [544] . А на «восточном фронте – без перемен»…

Не нужно думать, что до эпохи психиатрического террора карательные органы чурались пыток. Вот рассказ старого лагерника; московская тюрьма, 1940-е годы.

… Зверские пытки, знаменитая «ласточка». Неприятная процедура. Кладут на живот, руки связывают с ногами. Верёвками подтягивают к потолку. Раз-два, раз-два. Пока не лишишься чувств. Потом обливают водой. Каждый раз, когда приходишь в себя, первое, что видишь – пожилого врача в белом халате, с интеллигентным лицом, в пенсне; ощупав пульс, врач говорил: «Можно продолжить» [545] .

Как сказал поэт, «бывают странные сближенья». В том же Свердловске, где жил Лев Конин, власти «загнали в клетку» другого Льва – Аркадия Сингха (сингх – в переводе – лев). Он был индус по происхождению, но с детства жил в СССР, в Свердловске. Работал инженером. Лет двадцать не мог он получить квартиру и ютился с женой где-то в подвале. Наконец, совершенно потеряв терпение и надежду, он сделал плакат «антисоветского содержания» и с ним пошёл к обкому партии. О том, что с ним было дальше, рассказывает Владимир Буковский.

Вокруг Сингха собралась большая толпа: кто сочувствовал, кто просто любопытствовал узнать, что выйдет. Толпа росла, и получилось уже что-то вроде демонстрации. Власти заволновались, вежливо пригласили Аркадия войти в обком, дружески побеседовали, обещали дать квартиру, а затем вывели через чёрный ход, посадили в машину – якобы чтобы не возбуждать толпу – и отвезли прямо в тюрьму КГБ.

И этот вот Сингх, когда узнал, что его признали сумасшедшим, чуть действительно с ума не сошёл. «Как же так? – рассуждал он. – Меня же смотрели врачи-специалисты. Они лучше знают. И если они установили, что я сумасшедший, значит, так оно и есть. Я просто сам этого заметить не могу». Он постоянно спрашивал других «сумасшедших», не замечают ли они за ним каких-нибудь странностей, надоедливо рассказывал, какие он обнаружил у себя симптомы, и так нервничал, что по всему телу у него пошла экзема [546] .

Льву Конину повезло в том отношении, что он не боролся с режимом, а лишь хотел освободиться от его мертвящей хватки. Ему не ставили диагноз типа: «Констатируются идеи реформаторства, в частности переустройство государственного аппарата, в сочетании с идеями переоценки собственной личности, идеи мессианства, элементы параноидного толкования отдельных фактов». И Лев не подвергался «интенсивной терапии», после чего «исчез элемент жертвенности и мессианства»