Современный грузинский рассказ - Нодар Владимирович Думбадзе

сказочном месте, казалось, заряжали ожиданием какой-то старинной театральной драмы. По обе стороны открытого, пустынного вестибюля виднелись две малюсенькие комнатки, и в приоткрытой, светло-зеленой двери правой разглядел Коба старинную железную кровать, покрытую истрепанным, выцветшим покрывалом, пышную белоснежную подушку в ее изголовье, а над окошечком левой, закрытой двери, висела квадратная табличка, на которой неожиданно знакомыми, встречающимися на каждой железнодорожной станции стандартными буквами было написано «касса». И неестественно, будто притаившаяся в темноте птица заговорила вдруг человеческим голосом, прозвучало это слово в своем волшебном окружении. Коба тотчас посмотрел наверх и увидел на отсыревшем, покрытом темными пятнами фасаде дома строгие, выведенные угловатыми буквами слова: «Ботанический сад».

Ивлита каким-то шестым чувством поняла причину внезапной растерянности Кобы, сочувственно улыбнулась и, как бы между прочим, спросила:

— Не узнать ли нам, когда отходит поезд?

Коба подошел к кассе. В окошечке показалась по-домашнему повязанная платком женщина.

— Здравствуйте, — поздоровался Коба.

Кассирша громко и радушно, как гостеприимная хозяйка, ответила на его приветствие.

— Скажите, пожалуйста, останавливается здесь поезд? — спросил Коба.

— Ну конечно!.. — почему-то рассердилась она.

Коба вопросительно взглянул на Ивлиту. Та повела плечами и, чтобы скрыть неловкость, повернулась к нему спиной.

— А эта комната ваша? — спросил Коба кассиршу.

— Моя, — с ударением на «я» ответила женщина, косо посмотрев на прогуливающуюся неподалеку Ивлиту.

— Мы оставим там чемодан, если можно.

— Оставляй, — сухо ответила кассирша, ожидавшая, как видно, чего-то другого.

Они спустились к берегу. Безбрежное море ровно дышало в своем огромном алькове, и казалось, что синий мрак его глубин, испаряясь, сливается с неостывшим пока еще небосводом — все выше и выше поднимались рожденные на поверхности воды сумерки и, подобно тому, как темнеет в зале в момент волнующего ожидания театрального действа, незаметно погасал день. И только на линии горизонта лежала еще разделяющая море и небо тусклая полоса света, но и она постепенно темнела, сужалась, словно закрывалась огромная раковина и вот-вот, щелкнув, сомкнется вовсе. Коба с нескрываемым волнением оглядывал безлюдный берег, обрастающий постепенно непроходимыми стенами темноты, неуловимо уменьшающийся и в конце концов стиснутый черными силуэтами огромных валунов.

— Я искупаюсь, — сказал Коба и расстегнул пуговицы на сорочке. Ивлита скинула туфли, села на теплый еще песок, обхватила руками ноги и уперлась подбородком в колени.

— Ты не окунешься?

— Нет, — коротко ответила она, — я не взяла купальник.

— Ну и что? Кто на тебя смотрит? — с обезоруживающей искренностью сказал он и при мысли о том, как она могла расценить эти слова, внезапно вздрогнул.

Коба разделся и медленно вошел в воду. Он не ожидал, что она окажется такой теплой, зафыркал от удовольствия и тут же услышал у себя за спиной какой-то причудливый, капризный смех, и не смех даже, а резкий, короткий, обрывистый звон брошенной на камушки цепочки — он уже слышал его когда-то давным-давно… Но где… В шумной ли ватаге бредущих по темному деревенскому проселку ребятишек, в пляске ли фонарного луча по покосившимся заборам и лужам на ухабистых дорогах, в кромешной ли тьме заваленного пустыми корзинами из-под чая кузова, или тут же, совсем рядом, у разгоряченного лица мальчика, в головокружительном запахе промокшего от дождя платья, или где же еще? И между лопатками застряло у него ядовитое жало звонкого смеха, пронизывающим до мозга костей сомнением прокралось в тело, и с шумом ринулся Коба в воду и долго, пока хватало воздуха в легких, плыл в тяжелом, плотном спокойствии подводного мира, боясь выплыть на поверхность и вновь услышать этот смех, и наконец, когда, задыхаясь, вынырнул он и оглянулся, то глазам его, горящим от соленой воды, предстало зрелище, при виде которого чуть не разорвалось от волнения сердце — нечеткий, струящийся в мерцающем неоновом свете силуэт медленно входил в воду и наконец скрылся в сговоренной темноте моря и неба. Потом Коба почувствовал на плече прикосновение теплой женской руки, а мягкий пульс волн, поднятых трепещущим в воде телом, тотчас отозвался в его сердце, женщина перевернулась на спину, он дотянулся до нее, обнял за талию, их ноги переплелись, и всем существом своим ощутил он прикосновение мокрых волос и мягкой груди. Потом они долго плыли, но стоило им только чуть-чуть прикоснуться друг к другу, как они тотчас, молча, задыхаясь, отстранялись, боясь, казалось, передаваемой водой, пристыженной непостижимо чистыми первыми детскими чувствами страсти, и, наконец, поплыли к берегу, с трудом волоча ноги, вышли из воды и, взявшись за руки, полные нетерпения, устремились куда-то, будто от кого-то или от чего-то убегая, но, пробежав несколько шагов, повалились на теплый средь возвышающихся по обе стороны черных валунов песок и застыли в удушливом ожидании. От близости и покорности столь желанного в мечтах тела Кобой овладело единственное, лишающее рассудка желание, нерешительно протянул он руку, дотронулся до ее прохладного плеча, прикоснулся губами к локтю и услышал ее спокойный, пронизанный высочайшей благодарностью голос, и когда он вдруг понял смысл ее слов, ему показалось, что кровь леденеет в жилах, он в недоумении отстранился от нее и с трудом выговорил:

— Что ты сказала?

— Как ты меня узнал? — улыбаясь, повторила она и провела рукой по его лицу, — Как ты узнал меня… Поначалу мне показалось, что я ошиблась, а теперь я знаю, что ты узнал меня…

Коба сел на песок. Стало холодно. Он молча отыскал одежду и оделся. А женщина, которую била нервная дрожь, все еще продолжала лежать ничком, зарывшись головой в руки. Потом и она встала, неторопливо, привычным движением, не пытаясь прикрыть обнаженную грудь, скинула мокрый лифчик, подошла к небрежно брошенной на берегу одежде и подняла рубашку. Она чувствовала на себе настойчивый, но какой-то равнодушный взор мужчины, и сердце ее постепенно наполнялось нежностью и благодарностью, она радовалась тому, что стоит вот так, обнаженная, и не стесняется этого, словно в смелой наготе было оправдание всему ее поведению и всему этому странному приключению. Ей был приятен ощутимый всем телом, словно сдирающий давящую, тяготившую ее кожуру, освобождающий от угнетающей тяжести взгляд мужчины, его спокойное, равнодушное скольжение по остывшему уже телу. Она так же не спеша натянула на себя рубашку, ловко, одним движением влезла в платье, взяла в руки