Современный грузинский рассказ - Нодар Владимирович Думбадзе

этого безумного потока — разбудили в спокойном теле женщины оторванное от всего на свете, странное блаженство, не имеющее ничего общего с ее душевными переживаниями и вызванное лишь механическим передвижением, стремительным полетом тела, и вдруг одолела Кобу горькая, унизительная ревность к раздражающему шуршанию шин, к железу, к скорости и ко всему, что сейчас пробуждало в ней совсем иные, не имеющие никакого отношения к Кобе чувства, будто бы чужой, бесплотный и нетленный мужчина встал между ними.

— Море, — сказала Ивлита.

Умиротворяющей голубизной ворвалось оно в растревоженное сознание Кобы и успокоило его.

— Твое море, — спокойно произнес он.

Она молча кивнула.

— Вечером искупаемся.

Ивлита окинула его тревожным взглядом, и по тому, как резко, чтобы не выдать себя, она вновь обернулась к окну, Коба понял, что его непроизвольно домашний, откровенно смелый тон окончательно сломил ее. Одной-единственной, необходимой и непроизвольно верной интонацией убрал он последнюю преграду, перешагнуть через которую не решался так долго, и обнадеживающе и с пониманием сжал ее пальцы.

Внезапное волнение Ивлиты током пробежало по его телу и печальной радостью поведало о ее непреложной, роковой покорности.

Машина свернула с автострады, объехала цветочную клумбу и остановилась на вымощенной разноцветным сланцем площади.

— Вот вам и ресторан, — сказал шофер.

Коба вышел из машины и придержал открытую дверь. Ивлита ловко поставила на плиты свои длинные, сильные ноги и, высунувшись наполовину из машины, несколько задержалась, будто желая навсегда запечатлеть в его памяти мягкую, зачаровывающую складку платья, изящную, точеную руку на дверце машины, показавшуюся в глубоком вырезе, отливающую неземной белизной и чистотой бретельку, так гармонирующую со всем ее обликом, свободно покоящуюся на ее несколько округленном, но все еще по-девичьи подвижном плече с едва заметными впадинками на ключице, плавную линию гибкой спины. Казалось, она изучила самую выигрышную позу своего совершенного тела и вдруг, подобно сорвавшейся пружине, выскочила из машины и прижалась к Кобе. Этот внутренний, дикарский, то ли от длительного путешествия, то ли от удивительно притягательной силы внезапно открывшегося взору бескрайнего простора порыв потерявшего равновесие тела гулко отдался в нем боязливой дрожью, и, чтобы скрыть охвативший его страх, он обнял ее за талию и нежно притянул к себе, но она всего лишь сочувственно улыбнулась, надула губы и с откровенным кокетством отвела заупрямившуюся руку мужчины. И во всех ее действиях, и в замедленных движениях при выходе из машины, и в этом последнем жесте Коба отчетливо почувствовал ее внезапное преображение — с какой-то самоотверженной отвагой смирялась она с судьбой, отметая от себя любые сомнения и подозрения, способные помешать исполнению ее решения, с безоглядной смелостью будила усмиренные нравственным долгом страсти и, обнаженная, входила в непривычное царство предрешенного будущего, пытаясь своим внезапным и насильственным преображением убежать от самой себя, с удивлением наблюдавшей за каждым своим шагом и пытавшейся натянуть, словно маску, этот надуманный, внезапно обретенный облик, и спасти тем самым от падения и позора самое дорогое, самое заветное.

Оказывается, не та неугомонная девочка, которую он знал двадцать лет назад, манила его, она осталась там, в мире непостижимых страстей двенадцатилетнего мальчика, теперь же перед Кобой предстала завораживающая тайной тех двадцати лет женщина, и именно эти двадцать лет, ее неведомая, раздражающая своей таинственностью жизнь обостряли его страсть, и, чтобы испытать хотя бы минутную близость к этой тайне, он должен был возвратиться в прошлое, и не в детство, а всего лишь на несколько лет назад. Но был ли он способен на это? Как все-таки поздно они встретились! Коба с сожалением понимал, что он бессмысленно и безнадежно растранжирил главное сокровище, которое он должен был сейчас ей передать, что в каких-то мелких страстях повседневности исчезла сила, которую он мог противопоставить ее таинственному богатству и которой он мог заполнить это неловкое молчание, эту тяжелую, изборожденную ужасными подозрениями, невыносимую тишину (но где же все-таки сидели они тогда, в похожем на этот, небольшом ресторанчике, когда внутри было приятно и тепло, а на улице шел дождь, и сквозь стеклянные стены почти физически ощущались его монотонный шум, клейкое шуршание покрышек по мокрому асфальту, мерцающий свет влажных неоновых реклам, нечеткие тени редких прохожих, и кто же сидел тогда напротив него, так же, как сидит сейчас эта женщина, когда он курил одну сигарету за другой и тихо, отрывочно, с блаженным ощущением собственного величия говорил о жизни и с любовью смотрел на невзрачную девушку, с нарочитым страхом и несколько притворной искренностью взирающую на него, и сколько же с тех пор утекло воды?).

— Любишь свою профессию?

— Люблю, — сказала женщина. — Уйдем отсюда, душно!

У Кобы отлегло от сердца. Он расплатился, взял оставленный в пустом гардеробе чемодан и нагнал на лестнице уже вышедшую из здания женщину.

— Замучил тебя этот чемодан, — сказала она. — Слава богу, хоть не тяжелый.

Коба решил, что, вспомнив о чемодане, она заговорит об отходе поезда, но Ивлита, точно оправдывая будущее, с двусмысленным кокетством сказала: «Боже, как же я опьянела!» — И в подтверждение своих слов поднесла к глазам левую руку и посмотрела сквозь растопыренные пальцы: «Как колышется море!..» — Коба понимал, что Ивлита, конечно, преувеличивала, ведь выпила она не больше двух бокалов, но все-таки в ней чувствовалась особое, легкое возбуждение непривычной к вину женщины, после которого обычно остается чувство неловкости и горькой депрессии.

Они брели по шпалам в надежде найти у обрыва, поросшего кустарником, ведущую к берегу тропинку. Ивлита шла, словно подзадоривая Кобу каждым движением своего прекрасного тела, но именно сейчас, когда так необходимо было ему быть смелым, — Коба всем существом своим чувствовал это — обычный поцелуй, прикосновение руки и даже самое незначительное слово, способное выразить его чувства, требовали от него только правды, и им овладела странная нерешительность, ибо он был убежден в том, что она не уедет сегодня ночью, но ни один из них не промолвил на этот счет ни единого слова, и оба, казалось, были заняты ожиданием поезда.

Тем временем они подошли к желтому каменному дому, по обе стороны которого на выложенных блестящими плитками площадках стояли, подобно дворцовой страже, огромные, похожие на амфоры, урны, и эти атрибуты былой помпезности и дворцовой роскоши в таком и без того идиллически