Поколение - Владимир Николаевич Ерёменко

и расчетливые вороны, перезимовавшие на Соловках, деловито сбиваются в стаи, собираясь отбыть на материк. Скоро и юнгам в дорогу. Вовсю идут выпускные экзамены. «Чем труднее в учебе, тем легче в бою…» Теперь уже скоро. И, может, там не так будет жечь утрата.

…Последний, прощальный сбор горниста. Труба пост печально, с надрывом. Прощай, учеба, прощай, юность! Мы — североморцы. Вахтенный офицер срывающимся от волнения голосом выкрикивает имена. «Есть! Есть! Есть!» — отвечают ему юнги.

Для проводов выстроен оркестр. Тускло блестит начищенная медь. День пасмурный, под стать настроению.

От имени коммунистов к нам обращается замполит школы Сергей Сергеевич Шахов. Он говорит о славных традициях русского флота, о верности долгу и Родине.

— Высоко несите по морям гордое звание юнги! Помните, вы комсомольцы!

Напутствие коммуниста остается со мною навсегда. К коммунистам, своим наставникам, я обращаюсь в самые трудные минуты.

Солнце все-таки пробилось из-за туч почти у самого горизонта, вспыхнуло на трубах оркестра, и они разом отозвались громовым маршем. Шеренги юнг торжественно двинулись, отдавая прощальную честь и земной поклон школе. Трубы вторили шагу:

«Будь, будь… будь, будь».

«Мы будем, будем!» — шептали пересохшие губы.

В конюшне встревоженно заржала любимица юнг — лошадь Бутылка. Кто-то выкрикнул:

— Дайте нам лошадь!

— Лошади нет! — хором ответило несколько голосов.

— Тогда дайте пару юнг…

По рядам прокатился хохот. Любимая поговорка юнг, которая выручала в самые трудные дни, сработала и сейчас. И только одного они не понимали: почему на проводы не вышел начальник школы Авраамов? Наверное, приболел старик. Здоровье он надорвал с нами.

Но капитан первого ранга ждал своих сынков на дороге. Взметнулась его сильная рука, и строй замер.

— Вы — первый выпуск нашей школы. За вами пойдут другие. Но вы первые! Так будьте же первыми и на флоте, мои родные североморцы. Перед вами большая жизнь. Большая и чистая, как море…

Авраамов земно поклонился и приказал двигаться. Юнги пошли, но еще долго молча оглядывались, а он стоял не шелохнувшись, как на карауле, Провожал своих сынков…

В Мурманске все поражало. Точно юнги попали в другую жизнь, от которой они давно отвыкли. По городу ходили дети, женщины, попадались мужчины в штатском. Это казалось невероятным.

Поселили в бараках экипажа. За оградой боевые корабли. «На какой из них?..» — бились в ожидании сердца.

И вот однажды через порог шагнул здоровенный детина. Бушлат из собачьих шкур, кругом «молнии». Штаны в белесых подтеках морской соли. Все замерли.

— Я с торпедных катеров. Где люди? Забираю!

И он увел группу юнг с собой.

Как стрела из натянутого лука, вылетел катер из Кольского залива и умчал юных североморцев за острова, где у пирсов стояли его собратья — торпедные катера и морские охотники за подводными лодками.

Когда сошли на берег, детина в одежде из собачьих шкур сказал:

— Теперь дом ваш здесь. Здесь и морская служба, — и ушел.

…Торпедный катер, куда был направлен Геннадий, находился в море, выполнял боевое задание, и его уже с нескрываемой тревогой ждали на берегу. Но вот он стремительно влетел в бухту. Его мощные моторы натужно взревели, отрабатывая назад, и катер замер у причала.

— Ну и почерк! — вырвалось из груди Геннадия.

На пирсе сам командир бригады со всей «свитой». Значит, задание было важное. Поздравляет экипаже с победой и дает «добро» на отдых.

— За успех награда, — шутливо добавляет он, — первый юнга на нашем флоте, — представил новичка экипажу. — Прошу любить и жаловать…

Так началась боевая морская служба пятнадцатилетнего юнги Таращука на торпедном катере. Но об этом я узнал от самого Таращука уже при нашей встрече, которая произошла в Москве.

Генри Николаевич оказался таким же, как и на последней фотографии. Широкое скуластое лицо, фигура приземистая, крепкая, немного грузная, глаза острые, с внимательным прищуром. Рука моя утонула в его ладони. Смотрим друг на друга, сверяя оригинал с тем, что знаем друг о друге из писем.

Говорит неторопливо, будто ощупывает угловатые, корявые слова.

— Здоровье? Оно тоже от нас зависит. Если держишь себя вот так, — и он положил на стол сжатый кулак, — то ничего…

А потом пошел тот наш разговор про морскую службу юнги Таращука и про его войну…

На море отлив, и сходни на катер поставлены почти вертикально. Командир направляет меня к боцману:

— Помоги!

Экипаж покидает катер. Уходит с пирса и командир бригады. Неразговорчивый боцман все еще возится, хозяйски оглядывает каждый уголок на корабле.

— Заглянь к радисту, — бросает он, не поднимая головы, — чего он не выходит.

Лечу к радиорубке, открываю дверь. Радист перед рацией. Рука на ключе, плечо чуть прислонилось к переборке. Окликаю. Молчит. Трогаю за плечо — голова безвольно падает набок. На правом виске — рана. Откинутый капюшон «канадки» полон загустевшей крови. В ужасе отвожу взгляд. В борту маленькая дырочка, в которую резко бьет луч света. Пуля… Всего одна, и прямо в висок…

Выскакиваю на палубу. Перед глазами капюшон «канадки». Еле успеваю добежать до борта… Слабость, испарина по всему телу. Сажусь прямо на палубу.

— Ты что, юнга, ты что? — трясет меня за плечо боцман.

Указываю глазами на радиорубку. Поднимаюсь и на ватных ногах бреду к сходням. А навстречу уже бегут моряки. Радиста выносят на палубу. Все снимают бескозырки. Меня шатает как пьяного.

…Радиста Леню Трунова хоронили с воинскими почестями на матросском кладбище. Оно на вершине сопки, у подножия которой бьется и стонет, оплакивая погибших, холодное море Баренца. Прогремел салют. На могиле устанавливают серый памятник с бюстом североморца в штормовом шлеме с ларингофоном.

Стою в шеренге своих новых друзей и прощаюсь с членом экипажа, которого не знал живым…

Так вот она какая, война, куда я так рвался. Где и как хоронили моего отца? Увижу ли когда-нибудь его могилу? И что такое жизнь и смерть?

Кусочек свинца — и жизнь Лени Трунова оборвалась… Какое же хрупкое создание человек…

Нет, не согласен! Человек — самое сильное из живых существ на Земле. «Сильнее его духа и воли нет ничего на свете». Так говорил мне отец, а он знал силу Человека.

После похорон радиста во мне будто все перевернулось. Ушло детство, ушла трудная юность. Мне теперь никакой скидки на годы. Война для всех одна.

…Часто прихожу на вершину сопки. После Соловков она кажется мне красивейшим местом на Земле. Как только поднимаешься на вершину, в глаза ударяет сверкающая даль моря. Может быть, в этой вечной дали где-то затерялась частица моего отца… Стою, смотрю как завороженный, чего-то жду, наверное, отцовской поддержки. Ох, как она мне нужна! Как необходима