Поколение - Владимир Николаевич Ерёменко

Живет в Уфе, инженер, имеет семью. Вот его адрес. Будете писать, скажите, что адрес дал Вам я.

…Ну а о себе напишу позлее, тоже есть что написать. Я повоевал и в Отечественную, и с Японией успел.

Наверное, Вы знаете писателя Пикуля, в Риге живет. Так это наш бывший юнга, первого набора, я тоже первого.

Ну, пока, заканчиваю. Всего Вам хорошего и успехов в добром деле, а то о нас, юнгах, о мальчишках 14—15—16 лет, почти не пишут. А сколько этих мальчишек покоится на дне морском…

С уважением Ю. И. Кузнецов

10 февраля 1976 года».

А потом началась моя переписка с Генри Николаевичем Таращуком.

«…За то, что заинтересовались моею судьбой, большое спасибо. Я, конечно, с большим удовольствием постараюсь описать события, которые произошли, но на это нужно время. И еще у меня, видимо, после контузии произошел провал в памяти, я почти не помню, как учился в школе на Соловках, и даже плохо помню сами Соловки. Ну я постараюсь, напишу что помню…

В настоящее время работаю в конструкторско-технологическом бюро в должности главного конструктора.

Г. Таращук

5 марта 1976 года».

«…Да, оказывается, это нелегкая штука — взять и написать… Уже два раза переписываю. Поначалу кажется, вроде все охватил, а потом вспоминаются новые эпизоды. И еще меня смущает, что слог неважный… Но все равно увлекся воспоминаниями, будто опять я там, на войне, в своей юности тяжелой… Беда одна — многое исчезло из памяти, видно, моя контузия виновата.

…Дома у меня все в порядке. Работы по горло. Кружусь как белка в колесе, но зато интересно жить. Еще раз за поддержку спасибо.

Г. Таращук

10 марта 1976 года».

«Прошу извинить за долгое молчание. Увлекся воспоминаниями, переписывал. Если у Вас не пропал ко мне интерес, то сразу высылаю. Помимо своей писанины, я посылаю Вам и газеты со статьями. Если они не пригодятся, то можете уничтожить. Писал как мог, а что получилось, судить Вам. Смотрите и переделывайте как нужно. Вроде пока все. Сегодня опять еду в командировку.

Г. Таращук

22 июня 1976 года».

И вот долгожданная бандероль из Уфы. Рукопись, по-деловому схваченная железками «скоросшивателя». Почерк округлый, разборчивый. Приложено несколько номеров газет: «Известия», «Красная звезда», местные — «Советская Башкирия», «Ленинец». В них красным карандашом отмечены заметки и корреспонденции: «Живой у своей могилы», «Это мое имя на обелиске», «Юнги», «История одного поиска» и другие, в которых рассказывается о том, как героически погиб юнга Генри Таращук вместе с экипажем торпедного катера в холодном Баренцевом море, а потом «воскрес»…

К рукописи приписка:

«Посылаю фотографии, правда, не очень хорошие. На одной обелиск катерникам. Он установлен на вершине сопки в Мурманской области. Посылаю также фотографии обелиска, установленного в поселке Кувшинка. Это памятник не только экипажу нашего торпедного катера ТК-13, но и другим погибшим морякам. С правой стороны была и моя фамилия…

В 1972 году я второй раз приглашался в часть и проехал по этим местам, но той доски с надписью уже не было. Видно, убрали, раз живым оказался.

…Ходили на торпедных катерах, а также возлагали венки к обелиску и в море, на месте гибели нашего катера ТК-13. Но возложение в море было символическим, так как настоящее место гибели далеко от базы. Фотографии неважные, их делали матросы-любители.

Г. Таращук».

На фотографиях широкоплечий, крепкий и уже немного располневший мужчина в морской форме. Лицо скуластое, глаза широко поставленные, брови вразлет, густые. В этом человеке, мне казалось, все было широким: и широкая кость, и широкая грудь, и брови. Вглядываюсь в фотографии и особенно в снимок 1945 года, где Таращук еще худ и молод. Как тот шестнадцатилетний мальчишка смог все вынести, хотя, казалось, и половины его мучений и страданий хватило бы, чтобы оборвалась жизнь здорового мужчины. Откуда черпал этот юноша силы, чтобы выстоять, не свихнуться, не пасть духом, когда враги избивали его, раненного, топтали сапогами перебитые кости, а потом потащили к виселице и уже не было никакой надежды, а в затуманенный мозг истерзанное тело посылало только один сигнал-мольбу: «Скорей бы конец, скорей бы…»

В 1942 году Генри (его звали тогда Геннадием, будем и мы так называть его), прибавив себе два года, пробился через неприступный военкомат в первую в нашей стране школу юнг.

Мне в том далеком и грозовом сорок втором было столько же, сколько и Геннадию, — четырнадцать. Только жил я тогда во фронтовом Сталинграде, который еще год назад был таким же недосягаемым тыловым городом, как и Уфа Геннадия. Многое совпадает у мальчишек военных лет.

Мой отец, как и отец Геннадия, на фронте, но у нас воюет еще и старший брат, который пошел добровольцем. С матерью оставались мы с младшим братом, а Геннадий был в семье один. К тому же у него в 1938 году умерла мать. Перед войной отец женился, но мальчик не мог принять мачеху и был с нею, как он говорит, «не в ладах». А когда началась война и отца забрали в армию, Геннадий заболел болезнью всех мальчишек того времени — попасть на фронт. Но что было делать с его тринадцатью годами?

В такое время учиться Геннадий считал чуть ли не преступлением, хотя ему и нравилась учеба и был он отличником. Но сейчас, когда люди гибнут на фронте, когда отец там, нужно заниматься другим. Нужно бить фашистов. А учебу могут себе позволить только малыши да девчонки, а он, здоровый парень, должен подсоблять отцу. И если уж на фронт не пускают, то хоть здесь, на заводе. И он становится рабочим — идет в ученики токаря. Мысль попасть на фронт не оставляет его. Он только меняет тактику — рабочему человеку легче пробиться в армию.

Как мне все это знакомо! Будто рассказ про мою жизнь. Но была и разница.

…В августе сорок второго мой родной Сталинград уже пылал, наши дома рушились под ударами фашистской авиации и мы хоронили убитых и задавленных в блиндажах горожан, а в «сухопутной» Уфе появились военные моряки. По городу прокатился слух: набирают здоровых, крепких подростков на флот.

«Ну теперь-то! Теперь! — заколотилось в груди. — Я же здоровый, крепкий! Вот мои руки, ладони, как у отца, ссадины зажили. И на год подрос…»

Но в военкомате ничего этого не приняли во внимание.

— Нельзя! Надо шестнадцать. Ну хотя бы шестнадцатый,