Поколение - Владимир Николаевич Ерёменко

Ленинграде, где его семья? Раньше она была и здесь и там, а теперь? Как пойдет все дальше? Вот сейчас подкатит на вездеходе Миронов, и они рванут по зимнику туда, где уже и леса-то нет, а только чахлый колючий кустарник, где только тундра. Уедет он еще дальше на Север, под самый Полярный круг, выбирать новое место для лагеря, и его жизнь отодвинется еще дальше от семьи. А ведь он весь там, туда тянутся его корни. Там его прожитая жизнь, оттуда росло и его будущее. Куда повернет его жизнь? Тревога разливалась в нем.

Лозневой ощутил знакомую горячую сухость во рту. Он хотел забыть все это, а тело помнило разрастающуюся тревогу. Она, помимо его воли, перерастала в необъяснимый и неизвестно откуда идущий страх, страх не за себя (за себя он уже давно перестал бояться), а за тех, с кем связана его жизнь, за детей, жену, близких. И этот непонятный страх высек в нем воспоминания. С ним такое уже было. Страх перед своим будущим, в которое он не может вмешаться, вошел в него еще тогда, когда он бежал из фашистского концлагеря в Польше. Было это поздней осенью сорок второго. Их четверых связала гибельная лагерная доля, и они сговорились бежать. Три месяца готовили побег, и он чуть не сорвался еще в блоке на нарах. Когда в полночь они поднялись и тихо, как тени, поползли к заранее приготовленному лазу, Сашка Сопов, отличный, бесстрашный парень-сорвиголова, вдруг перед самым выходом из блока забастовал.

— Нет, братцы, я не могу… Идите одни…

Пришлось вынуть самодельные ножи и приставить к худой, воробьиной шее Сашки. Его вытолкнули на крышу барака, и здесь самый старший из них Семен Гнатюк так врезал Сашке, что у него из носа хлынула кровь. Несколько минут затаившись лежали на крыше, а Сашка прикладывал к расквашенному носу снег.

Тогда Лозневой подумал, что жизнь его уже, наверно, никогда не будет принадлежать ему самому. Они сейчас могут убить своего товарища, если он опять струсит и откажется пойти с ними. Они трое могут сделать это с любым из них и с ним, Олегом, тоже. И тогда в него вошел этот страх, он шел от бессилья защитить себя даже среди друзей, защитить свою жизнь, которая по чьей-то милости теперь не стоила и ломаного гроша.

Через проволоку перебрались удачно. Лозневой еще с вечера отключил электроток. В лагере он был чем-то вроде электромонтера. Случались дни, когда его не гоняли на общие работы, а посылали чинить худую, держащуюся бог знает на чем электропроводку, и он бродил по лагерю с кусачками, отверткой и куском изоляционной ленты и чинил ее. Видно, поэтому на Олега и вышли ребята Гнатюка, когда задумали и готовили побег. Лозневой оголил провода освещения в том месте, где они должны были пробираться через проволоку. Ветер раскачивал провода, замыкал их, и свет тух на минуту-две. В эти мгновения они должны были проскочить. И они проскочили.

За лагерной проволокой путь у них один, к реке, которая была километрах в двух. Только за рекой, в лесу, могли спастись они. Речушка небольшая, метров девяносто — сто шириною. По ней шел лед. Гнатюк предложил жестокий, почти самоубийственный план. Переправляться через реку не напротив лагеря, а пройти по берегу километров пять-шесть до самого моста, который охраняли гитлеровцы. Там подыскать льдину, погрузить на нее одежду и обувь, засыпать ее снегом и, держась за края этой льдины, проплыть под мостом.

— В лагерь мы не можем вернуться ни живыми, ни мертвыми, — шептал Гнатюк.

И каждый знал, что если суждено умереть, то самое надежное место подо льдом реки. Они не могут повторить участь бежавших товарищей. Их уже мертвых вернули в лагерь, и черные, как чугун, тела несколько недель болтались на веревках на плацу.

А если удастся проскочить этот мост, то по ту его сторону их никто не будет искать. Собаки тоже не возьмут след. Они дойдут только до реки.

Сашка первым снял одежду и первым вошел в воду. Теперь он все делал первым, замаливая свой минутный грех. Льдину выбрали не слишком большую, такой было легче управлять. Вытолкнули на середину реки и, держась за ее края, поплыли к мосту. Перед самым мостом и после него погружались в воду с головой…

Жизнь в Лозневом, казалось, сбилась в крохотный, еле пульсирующий комочек. Она застряла в груди у самого горла. Стоит ему посильнее выдохнуть, и теплый комочек выскользнет, а его окоченевшее тело пойдет ко дну. Сцепив зубы, Олег из последних сил держал этот осколок жизни в себе. Руки приросли к льдине, он уже почти не шевелил ногами, а только волочился за льдиной. И вдруг почувствовал под собою дно…

Взвихрив снег, шумно подкатил вездеход. Из кабины вынырнуло разгоряченное лицо Миронова.

— Задержался у Калюжного. У них там такое! — Миронов уже стоял на земле перед Лозневым и теребил его за рукав. — Две водолазные станции снимают, перебрасывают на Пелым и Конду. Надо, Олег Ваныч, тебе вмешаться. У меня нет сил воевать с ними…

— Воюй, воюй, Сергей Павлович, — словно очнувшись, проговорил Лозневой и, взяв Миронова под руку, шагнул к вездеходу. — Нам сдаваться нельзя.

РАССКАЗЫ

ЮНГА

«Здравствуйте, уважаемая редакция! Прошу извинить за беспокойство. Сообщите адрес автора повести «Завещание сыну». Сам я участник Отечественной. Бывший юнга. Пошел добровольцем в неполных шестнадцать лет. Воевал на Баренцевом море, а потом с Японией. Но, собственно, не во мне дело, а в моем товарище, тоже юнге, торпеднике, воевавшем на Баренцевом море и до 1960 года считавшемся погибшим. Ему даже поставили моряки памятник, а он оказался жив…

Прошу еще раз о моей просьбе. С уважением к Вам Кузнецов Юрий Иванович».

И далее адрес. Письмо переправили мне. Я послал письмо Юрию Ивановичу, и вот от него ответное.

«…Сам я не расскажу всего о моем друге-катернике Северного флота Генри Николаевиче Таращуке. Знаю только одно, что о нем необходимо написать».

И дальше несколько фраз о человеке, который совершил подвиг, считался погибшим, но остался жив.

«…В 1960 году он поехал на Северный флот на встречу с катерниками, и вот там повели его к обелиску. На памятнике фамилии, и среди них его. Он стал объяснять, что жив… Когда разобрались, то за последнюю боевую операцию ему вручили орден Отечественной