Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов

Львов привез известие о скором приезде Воронцова, который уже прикатил в Петербург и целые дни проводил в гостях у императора в Петергофе и на маневрах. Вместе с Воронцовым Бенкендорф ожидал и второго своего адъютанта, уланского полковника Владимира Владиславлева, удачливого литератора, издателя и коммерсанта. Дубельт послал его с докладом о делах литературных. Владиславлев находился в центре общественной жизни, дружил с самыми разными представителями пишущей братии. Издаваемый им альманах «Утренняя заря» отличался высокой культурой, первоклассные гравюры для него изготовлялись в Лондоне. Использовались для оформления и картины русских художников. В приложении он печатал портреты петербургских и московских красавиц, которые были к нему весьма расположены и с удовольствием посещали званые вечера, торжественные обеды и интимные ужины, которые устраивала его супруга, любезная дама из старинного рода Калагеорги. Владиславлев обладал коммерческими способностями и ловко распространял «Утреннюю зарю» и другие альманахи, используя свои широкие связи. Недоброжелатели и завистники Владиславлева распускали о нем всяческие слухи. Так, Ксенофонт Полевой, встретив однажды Булгарина на Невском и собрав возле себя кружок знакомых, желающих узнать последние сплетни, заявил нижеследующее, моментально переданное Дубельту доброхотом, которых всегда было полно на проспекте:

— Чудесную спекуляцию сделал Владиславлев «Утренней зарею»: пожертвовавши на детскую больницу двадцать пять тысяч, он заставил доброго графа Александра Христофоровича рассылать и сбывать экземпляры через губернаторов и городских голов и продал их десять тысяч. Вычтите, господа, расходы, хоть двадцать пять тысяч, пожертвование двадцать пять тысяч и чистого барыша до ста тысяч рублей! Но если положить и половину, то мастерская штука!

Однако Владиславлев не глуп и ловок, умеет быть приятным, а в Фалле он просто душа общества.

Наконец, Бенкендорф в подзорную трубу увидел карету Воронцова, которая быстро приближалась к воротом замка, созданным по рисунку Штанкеншнейдера в готическом стиле. Бенкендорфу внешний вид замка очень нравился. Он полностью отвечал его вкусу. Зубчатые башни видны с разных сторон. Разноцветные стекла вставлены в готические рамы. Изящная чугунная лестница и две скамьи украшают вход. Фасад выкрашен розовой краской с серыми полосами по краям. Щиты с гербами, заключающие в себе три розы и знаменитый девиз «Perseverance»[74], довершают внушительный замысел Штанкеншнейдера. Напротив замка с шумом пенится полноводная река, бросаясь вниз с искусно сделанных ступеней, бьется о камни и, извиваясь, уносится к морю. Замок со всех сторон украшают пышные клумбы георгинов, роз и резеды. Западный фасад похож готическими рамами, лестницей и расположением цветов на одну из сторон Александрийского дворца в Петергофе.

Бенкендорф поспешил встречать друга. Они обнялись, и тут же Воронцов попал в объятия дам — Елизаветы Андреевны и дочерей.

— И ни слова о делах! — воскликнула Елизавета Андреевна. — Отдых, отдых с дороги!

Она отвела Воронцова в предназначенный для гостей покой.

Граф

В начале ноября 1832 года за отличные заслуги государю и отечеству Бенкендорф был возведен в графское Российской империи достоинство.

Государь, предупреждая о скором подписании официального акта, заметил, улыбаясь:

— Ты всегда получаешь давно заслуженное с опозданием. Ничего не поделаешь — традиция!

Странно для присутствующих прозвучавшей репликой государь давал понять, что не забыл отношение покойного брата к Бенкендорфу. Бенкендорф ничего не ответил и поклонился.

Сотрудники Мордвинова и офицеры корпуса жандармов устроили праздник, затянувшийся далеко за полночь. Душа III отделения — заведующий делами императорской главной квартиры и старший адъютант шефа полковник Леонтьев сочинил торжественную оду, продирижировав маленьким оркестриком в составе скрипки, флейты, кларнета и трубы.

Однако графское достоинство и обращение «ваше сиятельство» почти ничего не изменило в течении жизни. Распорядок редко нарушался. Утром он принимал отчет от секретаря Ордынского, позднее сводку о происшедшем в Петербурге докладывал Миллер, молодой человек с лицейским образованием и без неприятных Бенкендорфу карьерных устремлений.

В первую очередь Бенкендорф интересовался тем, что касалось императора. Посещал ли государь театр или предпочел маскарад? Когда уехал? Интриговали ли его маски? Кто еще веселился у Энгельгардта из членов царской фамилии? Затем Бенкендорф выслушивал городские новости и распространившиеся в обществе слухи. Иногда казалось, что Петербург живет какой-то нелепой и не понятной никому жизнью. Но без знания этих мелких и незначительных подробностей он не мог ехать во дворец. Чего только не доводилось услышать!

— Поручик Плаксин в трактире на Васильевском острове, — говорил ироничный Ордынский, — вольно отзывался об императрице и хвастал перед собравшимися в кружок приятелями, что она на него посмотрела огненным взором;

— Огненным взором? — поражался Бенкендорф. — Кто это Плаксин? Не сын ли барона Плаксина?

— Племянник. Гуляка, каких мало.

— Ну что еще? Чем порадуешь?

— В книжном магазине Белизара собрались болтуны по случаю выхода альманаха «Утренняя заря». Из приметных наличествовал Булгарин, затем Греч Николай Иванович, Кукольник и приехавший из Москвы Погодин. Остальные не стоят внимания. Всякие переписчики да корректоры. Булгарин сетовал на положение литераторов, преданных правительству. Дескать, преданным никаких льгот. Греч поддерживал и громко возмущался Александром Николаевичем Мордвиновым, который только на вид обходителен, а по действиям хуже фон Фока. Намекает на гауптвахту, если что не так. И тоже напирал на льготы. Кукольник отчего-то озлился и воскликнул: «Шиш вам, а не льготы!» — и вышел, хлопнув дверью.

— Неужто показал шиш? А я считал его человеком культурным. Но есть ли что-либо существенное?

— Есть, ваше сиятельство. И прямо касаемо ведомства. Ваш адъютант полковник Львов пожелал купить дом на Караванной улице.

— Очень хорошо. Желаю удачи в сем предприятии. Но мы-то каким боком задеты?

— Самым невероятным. Надворный советник Филимонов, который является оценщиком в Министерстве финансов, вымогал у Львова взятку…

— И велика ли сумма?

— Пятьсот рублей.

— Ассигнациями?

— Да нет, ваше сиятельство, серебром.

Бенкендорф присвистнул:

— Аппетит у чиновника хорош. И что же?

— Александр Николаевич распорядился выслать в Вятку без всякого. Но не получилось.

— Как так?

— Да так! Ворота закрыты на железный замок. В дом не пускают.

— Пошли жандармов.

— Посылали. Не пускают. А подписи Львову не дает. И сделка состояться не может.

— Хорошо. Я посоветуюсь с Канкриным.

— Канкрин ничего не совершит. В министерстве его не боятся. Там порядки устанавливают люди невидные.

Бенкендорф взорвался:

— С взяточничеством надо кончать. А уличенного покарать.

— Уличить сложно. Все знают, что Филимонов взяточник и вор, но делится с чиновниками и обложил себя покровителями — вот и стал неприступен. Мордвинов пригласил для беседы столоначальника Сиволобова и пожаловался, а тот оказался заикой или притворой: н-н-н-е-е ул-л-лич-е-ен! Мордвинов разговор прекратил, ибо времени на обмен фразами много уходит и толку, очевидно, никакого не будет.

— Что ж мне — к государю обращаться?

— Придется и к государю. Иначе как? Иначе либералисты в газетах нащелкают, что господин Филимонов стал жертвой облыжного доноса. Газетиру рюмку поставь — чего угодно наклепает.

— Ордынский, ты меня утомил. Делайте что хотите. Перед государем я буду ходатайствовать о высылке. Не понимаю, за что наше Третье отделение не любят? И не очень-то боятся?

— Утверждают, что мы вмешиваемся в личную жизнь обывателей, а к сему он относится с повышенной чувствительностью.

— Кто он?

— Обыватель.

— Ну хорошо, а что-либо политическое? Бороться с взяточниками мы, кажется, не в состоянии, однако с революционистами, коммюнистами и карбонариями можем? Они послабее взяточников и воров. И числом их поменее.

— Несомненно. Пушкин получил несколько писем с посыльным из Сибири. Кажется, от Кюхельбекера одно. Прочие не выяснено от кого.

— И весь карбонаризм? Вы мне наскучили с Пушкиным. Каждый раз что-то случается. Папка с его бумагами все тяжелеет, а исправления что-то нет. То подавай ему библиотеку Вольтера из Эрмитажа, то с жалованьем неустройство. Я каждый раз накладываю резолюцию, что и как отвечать, а вы опять с Пушкиным! Государь позволяет ехать и в Оренбург, и в Казань, и куда угодно в пределах империи. А я сыт по горло! Что еще?