Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов

— Точно так, ваше сиятельство.

— Знаю. Но я, братец, разочаровался. Особенно после происшествия под Чембарами.

— Да что там произошло, ваше сиятельство?

— Как-нибудь потом поговорим. Ты лучше с оказией отправь мои письма баронессе Крюденер. И вечером едем ужинать к Каратыгиным. Надоели мне казематы да ссылки. Я и на мир стал смотреть из тюремного оконца! Укатали сивку крутые горки! А мне еще надобно служить.

Заняться бы чем-нибудь другим, подумал Бенкендорф, садясь в карету. В последние годы отношения с людьми измотали. И он их изматывал. Жизнь как-то не так устроена. Фамилии Пушкина не умел спокойно воспринимать. История с отставкой поэта неприятно отозвалась на отношениях с публикой. Только она завершилась — началась, а вернее, продолжилась катавасия с книгой о Пугачеве. Едва с Пугачевым разрешилось, поползли слухи о семейных неурядицах и ухаживаниях Дантеса за прекрасной Натали. Параллельно Петр Чаадаев публикует нечто возмутившее русских людей в журнальчике «Телескоп». Всего минуло три неполных года, как Бенкендорф выгораживал старого приятеля перед государем, когда московский отшельник вздумал определиться на службу. Рассуждал слишком высокомерно и пренебрег предложением места в Министерстве финансов. С Михаилом Орловым тоже возни было немало. Посещая Москву, Бенкендорф вел с ним долгие беседы по просьбе брата, стараясь удержать непокорного генерала от резкостей, которые тот себе позволял в столичных салонах. Он старался проявить добрые качества, но мало кто ценил подобные намерения. Только бедные и никому не известные люди умели выражать благодарность. Последнее время он замыкался в себе, вел более рассеянный образ жизни и почти не посещал различные комитеты, коих был непременным членом.

— Ваше сиятельство, — советовал Дубельт, — вам необходимо создать небольшое учреждение наподобие личного штаба, которое взяло бы на себя текущие заботы.

— Нет. Ты меня и так втягиваешь в ситуации, где я себя не чувствую твердо. Чем больше доверенных лиц, тем меньше толку. Неприятности не уменьшаются. Случай с немецким пароходством тому прекрасный пример. Я по твоему совету объявил себя одним из директоров и прогорел. Ты человек не без опыта, а промазал. Мордвинову доверился, и на тебе — один конфуз за другим. Чтобы спокойному быть — за вами нужно надзирать с утра до вечера. Я тишины добиваюсь, но вокруг одни скандалы. Помощники куски рвут, как акулы. Один Львов меня любит — играет на скрипке. Но я ведь не дирижер и у меня не оркестр. Верить никому нельзя: обманут и продадут! Поехали лучше к Каратыгиным!

Audiatur ет altera pars[80]

Только назавтра Воронцова с Бенкендорфом оставили одних, и они сумели поговорить обо всем подробно.

— Государь беспокоится о твоем здоровье. Он сообщил, что если с тобой пойдет хорошо, то ты успеешь, возвратившись в Петербург, приготовиться к поездке на Вознесенские маневры, а оттуда в Крым и на Кавказ. Он очень доволен состоянием армии, занят благоустройством Петергофа, который восхитителен, и готовится к двухдневным маневрам у Царского Села, где гвардии будет дан смотр.

— Прекрасно! Я надеюсь, что к июлю сумею распрощаться с грехами. Диета и свежий воздух, Мишель, делают свое дело. Я очень сожалею, что подвел. Но ничего — будь уверен: я скоро оправлюсь. Какова вообще атмосфера в столице? По тягучим донесениям Дубельта довольно трудно это понять. Вот человек, начисто лишенный воображения!

— Много говорят об англичанах. Это подогревается донесениями Вельяминова с востока. Раевский занял пост, называемый Адлером. Кронштадтские сооружения создаются полным ходом. Закончен арсенал и замощена площадь перед ним. Вот, пожалуй, и все, чем взволнован двор и Петербург. Театр в Петергофе распахнул двери. Государь очень доволен. Действительно, здание производит сильное впечатление.

— Угомонилось ли общество в связи с кончиной Пушкина? Видел ли ты Жуковского? И как дела у наследника?

— У Жуковского масса хлопот. О кончине этого Пушкина я ничего не слышал. Люди быстро отходят, и они забывчивы. На меня малопоэтическая пушкинская история произвела странное впечатление, хотя я ожидал чего-либо подобного. Однако я думал, что пуля скорее настигнет Александра Раевского, а не его друга, который совершенно неожиданно занял столь видное положение в Петербурге и действительно развил талант. Я когда-то считал его подражателем Байрона, которого мало ценил, но теперь я вижу, что он вполне самостоятелен не только в поэзии, но и в чудовищных поступках тоже. Ведь он, по словам государя, обманул вас и пренебрег и советом и обещанием не драться.

— Это темная и запутанная история. Геккерн гнусная каналья, что стало государю ясно еще в прошлом году. Он вмешивался в отношения с принцем Оранским и Анной. И вообще мотивы его действий трудно поддаются истолкованию. Я в этом постараюсь разобраться осенью.

— О Геккерне я слышал самые неблагоприятные отзывы. Одна шайка молодых друзей чего стоит!

— Если бы Дантес не принадлежал к карлистам и противникам Луи Филиппа, государь не взял бы его в службу. Здесь мы допустили ошибку.

— Гнетущее впечатление производит доверенное лицо нидерландского короля! Приятель Меттерниха и покровитель французского офицера. Чем, собственно, объясняется усыновление молодого искателя приключений? Ведь это нелегкая процедура. Нужен специальный королевский акт. И при живом-то отце?!

— Я тебе сказал, что поступки гнусной канальи не всегда поддаются истолкованию. Он сам запутался и запутал Дантеса, хотя осведомленные люди считают, что не он руководил Дантесом, а наоборот. Когда случилась дуэль, мой сотрудник Сахтынский доставил дуэльные кодексы, изданные в Париже в девятнадцатом и тридцать шестом годах. Начали мы в них разбираться и наткнулись на прелюбопытные вещи. Ну, например, неясна степень оскорбления, нанесенного Пушкину. При неверности жены муж считается оскорбленным. Различается неверность моральная и телесная. В первом случае муж считается потерпевшим оскорбление второй степени, во втором — третьей.

— Но какое это имеет значение?

— Огромное. Если Геккерн сводничал, то он нанес Пушкину оскорбление второй степени и не имел права уклониться от дуэли. Я лично спрашивал полковника Данзаса о подробностях бесед с Пушкиным, и он прямо заявил, что когда поэт привлек его в секунданты и стала очевидной серьезность нарастающих событий, то выяснилось, что стреляться обязан отец, а не сын, так как оскорбительное письмо поэт написал Геккерну, а не Дантесу.

— И каков получил ответ?

— Совершенно удивительный! Геккерн, дескать, по официальному положению посла драться не может.

— С каких пор Пушкин начал заботиться об официальном положении кого бы то ни было? Тем более этой канальи?! Не связано ли происшедшее с актом усыновления? Когда открыто было объявлено?

— В мае прошлого года. За несколько месяцев до дуэли. Если бы Геккерн не усыновил Дантеса, то не смог бы передать ему ужасное письмо, которое послужило поводом к дуэли.

— Это понятно. Дуэльный кодекс весьма щепетильная книга.

— Конечно. Вот на что Сахтынский обратил мое внимание. В свете слов Данзаса параграф звучит весьма любопытно. Замена оскорбленного лица другим допускается только в случае недееспособности оскорбленного лица. Геккерн вполне дееспособен. Что касается до официального его положения, то дуэльный кодекс не принимает во внимание подобные мелочи. Пушкин тоже лицо официальное. Он придворный и камер-юнкер. Вдобавок совершает преступление, нарушая законы страны.

— Но это чепуха!

— Несомненно! Но только в случае, если дело не дошло до суда. А состоявшаяся дуэль по нашим законам непременно влечет судебное разбирательство. При оскорблении женщины и при оскорблении умершего лица тоже допускается замена.

По лицу Воронцова пробежала тень. Наконец-то Пушкин очутился в его положении. Он почувствовал себя оскорбленным за жену. Недаром он, передавали Воронцову, вспомнил какие-то громкие подвиги Раевского. Генерал Николай Николаевич Раевский вступался за непутевого сына и бормотал что-то о несчастной страсти к Елизавете Ксаверьевне. Чтобы избежать упреков, которые Воронцов получил за просьбу к Нессельроде об удалении Пушкина из Одессы, на этот раз после скандала, учиненного Раевским, он — тогда новороссийский генерал-губернатор и полномочный наместник Бессарабской области — обратился к одесскому обер-полицеймейстеру как частное лицо. Ему не хотелось ввязываться в историю с Пушкиным и позднее с Раевским, но обстоятельства заставляли.

Воронцов помолчал и потом спросил Бенкендорфа — они стояли на Львовском мостике, опершись на перила, и смотрели на серебристую, бурлящую внизу воду, уносившуюся в глубину английского ухоженного сада: