Грабеж и спасение. Российские музеи в годы Второй мировой войны - Коринна Кур-Королев

class="p1">Первый крупный аукцион российского антиквариата и художественных ценностей был проведен в ноябре 1928 года берлинским аукционным домом «Рудольф Лепке». Продавались мебель, произведения искусства из бронзы, золота и фарфора, гобелены, картины из Ленинграда и пригородных дворцов – в основном французских и немецких мастеров XVIII века110. Торговая контора «Антиквариат» и советское торгпредство в Берлине придавали этому аукциону большое значение, поэтому поручили своим сотрудникам отбирать первоклассные вещи, «чтобы заинтересовать не только обычную публику, но и крупнейших коллекционеров всего мира»111. Аукцион проходил на основании договора между Наркоматом торговли и аукционным домом112. В предисловии к четырехтомному каталогу аукциона бывший генеральный директор берлинских музеев Вильгельм фон Боде подчеркивал, что выставленные на торги предметы были собственностью русских дворянских семей, поступившей в музеи после революции113, и что сами музейные коллекции этими распродажами никак не затронуты: «За счет национализации произведений искусства, находившихся в частной собственности, государственные коллекции в России пополнились и расширились до такой степени, что стало возможным продавать даже очень ценные произведения искусства без заметного ущерба для музеев»114. Однако происхождение предметов и привело к скандалу на торгах. Жившие в Германии и Англии российские эмигранты предъявили свои права на часть вещей; в результате на 61 лот из 447 выставленных на аукцион наложили арест115. Итог торгов составил 2 056 660 марок, что – после вычета доли аукционного дома – было намного ниже ожиданий советского правительства116.

Продажа произведений искусства стала ареной битвы двух наркоматов – торговли и просвещения: ведущие представители последнего неоднократно выступали с публичными протестами против распродаж. Их позиция была скорее оборонительной: они лишь требовали, чтобы объем распродаж оставался «в разумных пределах»117. В конце концов победил Наркомторг. Поскольку с 1929 года из‐за Великой депрессии рынок искусства кардинально изменился – спрос на предметы «немузейного значения» резко упал, интерес проявлялся только к выдающимся шедеврам, – на экспорт все больше стали отбирать самые ценные произведения искусства, хотя падение цен коснулось и их. Поэтому торговая контора «Антиквариат» решила продавать в больших количествах шедевры живописи из российских собраний – работы Боттичелли, Ван Дейка, Яна ван Эйка, Веласкеса, Рафаэля, Рубенса, Тициана, Рембрандта, Франса Хальса и т. п. Кроме того, конфисковали предметы из пригородных дворцов-музеев, так как дворцовое убранство по-прежнему находило покупателей, особенно среди частных коллекционеров. Пик реквизиций, проводившихся «Антиквариатом», пришелся на 1929–1932 годы118. Размер ущерба, нанесенного распродажами коллекциям Гатчины, Царского Села и Павловска, трудно оценить, потому что значительная часть музейных архивов утеряна в годы Второй мировой войны119. Но сохранились свидетельства очевидцев этих акций, ведь сотрудники музеев обязаны были принимать участие в отборе вещей. Так, Серафима Николаевна Балаева, главный хранитель Гатчинского дворца-музея, подробно записывала в своем дневнике, какие предметы были переданы в «Антиквариат»: фарфор, бронзовые статуэтки, мебель, книги.

Музейные экспонаты продолжали экспортировать до середины 1930‐х годов. Интерес проявили также английские, французские и австрийские аукционисты; были и в США коллекционеры, готовые заплатить за определенные предметы значительные суммы. Советскому государству продажи принесли около сорока миллионов рублей – примерно столько же стоило оснащение одного нового гиганта индустрии. Таким образом, ожидаемого дохода получить не удалось; урон для культуры и материальный успех были несоизмеримы.

5. МУЗЕИ КАК ИНСТРУМЕНТЫ КУЛЬТУРНОЙ РЕВОЛЮЦИИ

В конце 1920‐х годов изменилась советская музейная политика. Музеи теперь рассматривались в первую очередь как учреждения политического просвещения и только во вторую – как пространства культуры. Новый нарком просвещения А. С. Бубнов призвал «уйти от музеев-кунсткамер», превратить их в «инструмент культурной революции»120. Их сотрудникам следовало «повернуться лицом к современности» и подготовить постоянные экспозиции на актуальные темы: строительство социализма, индустриализация, новый образ жизни, советские праздники. Недостаток экспонатов компенсировался агитационными плакатами, диаграммами и текстами. Пропаганда советских достижений стала обязательной даже для дворцов-музеев, тематически далеких от нее. В бывших царских резиденциях появились выставки, посвященные успехам индустриализации, а церкви превратили в антирелигиозные музеи.

Также все больше сторонников находила идея преобразования дворцово-парковых ансамблей в парки отдыха и развлечений. В это время музейная система претерпела очередную трансформацию: в 1930 году ликвидировали музейный отдел в Наркомпросе121, от него осталась только «музейная группа», которая не имела ни ресурсов, ни руководящих кадров для того, чтобы эффективно отстаивать интересы музеев. Самый сильный удар пришелся по сотрудникам: многие из них были выходцами из образованного слоя дореволюционной России, и если поначалу советская власть, вынужденная опираться на «старые» кадры, считалась с ними, то теперь высококвалифицированные специалисты, получившие клеймо «бывших», подвергались нападкам как «вредители» и «шпионы» и вытеснялись новыми сотрудниками, которые обладали партбилетами, но часто не владели профессиональными навыками122. Многие бывшие сотрудники музеев стали жертвами репрессий, были расстреляны или погибли в лагерях. Из тех, кто пережил «великие чистки», вернуться в музеи смогли лишь единицы.

Культурное наследие или парк культуры и отдыха: дворцы в пригородах Ленинграда

Идея преобразования дворцово-парковых ансамблей в «парки культуры и отдыха» получила дополнительный импульс в конце 1931 года, после специального Обращения ЦК ВКП(б) и СНК СССР к городским властям Ленинграда, в котором подчеркивалась необходимость «более рационального использования имеющихся крупных пригородных дворцов, парков»: им предстояло стать «новыми очагами культурного отдыха и развлечения рабочих»123.

Несмотря на упорное сопротивление хранителей, предупреждавших о том, что создание советских «луна-парков» уничтожит дворцовые ансамбли, планирование продолжалось. В 1935–1936 годах из проекта преобразования исключили только Екатерининский дворец в Царском Селе, ему даже выделили средства на ремонтно-восстановительные работы124; остальные же музеи должны были смириться с тем, что в их парках теперь появились кафе, тиры, карусели, а многие здания заняли государственные и партийные учреждения. Например, из тридцати шести объектов, которые входили в музейный ансамбль Петергофа в 1924 году, к 1937-му свой статус сохранили лишь одиннадцать125.

Тем не менее, вопреки попыткам превратить дворцы в места отдыха трудящихся и комбинаты политического просвещения, музеи пережили этот трудный период и в целом сохранили свой характер. Это потребовало от музейных сотрудников изобретательности, способности к компромиссам, а зачастую мужества и готовности идти на риск. Однако позволить себе полностью игнорировать политические вызовы они не могли, поэтому прибегали к тактике идеологического камуфляжа, дополняя, например, постоянную экспозицию временными выставками, посвященными актуальным темам, или утверждая, что постоянная экспозиция обличает «реакционную сущность» самодержавия. Такое обоснование приводили, в частности, Семен Степанович Гейченко и Анатолий Владимирович Шеманский в пользу успешного, хотя и не бесспорного, проекта музея в Нижнем дворце в Петергофе126 – так