Джойленд - Стивен Кинг

— Присядь на ступеньки, — сказал он. — Через минуту я попрошу прислать за тобой кар, но сперва тебе надо отдышаться. Первые несколько выходов в роли Гови всегда трудно даются, а твое выступление было особенно утомительным. А также — совершенно выдающимся.

— Спасибо, — с трудом выдавил я. До того, как оказаться в тени-прохладе, я не осознавал, насколько близко подошел к пределу своих сил.

— Большое спасибо.

— Опусти голову, если чувствуешь, что теряешь сознание.

— Нет. Но голова у меня болит.

Я вытащил из Гови одну руку и вытер залитое потом лицо.

— Вы меня вроде как спасли.

— Максимальное время пребывания в костюме Гови в жаркий день — я говорю об июле и августе, при высокой влажности и температуре за девяносто (90f = 32c, прим. пер.), — пятнадцать минут, — сказал мистер Истербрук. — Если кто-нибудь скажет тебе что-то другое, отправляй его ко мне. И было бы неплохо, если бы ты съел пару таблеток соли. Мы хотим, чтобы летние сотрудники вкалывали как следует, но убивать вас не собираемся.

Он вытащил рацию и что-то быстро и тихо в нее проговорил.

Пять минут спустя старик снова появился в своем каре с парой таблеток анацина и бутылкой божественно холодной воды. А пока мы его ждали, мистер Истербрук опустился рядом со мной на верхнюю ступеньку лестницы, ведущей к Бульвару, с такой осторожностью, что я слегка занервничал.

— Как тебя зовут, сынок?

— Девин Джонс, сэр.

— Тебя называют Джонси?

Он не стал дожидаться ответа.

— Конечно, называют. Так принято на ярмарках, а Джойленд, по сути, и есть слегка замаскированная ярмарка. Такие парки долго не заживутся. Диснейленды и Кноттс-Берри-Фармы захватят мир парков развлечений, ну разве что за исключением южной глубинки. Скажи-ка, если забыть про жару, как тебе понравился твой первый выход в мехах?

— Понравился.

— Потому что?..

— Наверно, потому, что некоторые из них плакали.

Он улыбнулся.

— И?

— Еще немного, и ревели бы уже все, но я этого не допустил.

— Да. Ты сплясал „Хоки-Поки“. Гениальный ход. Откуда ты знал, что это поможет?

— А я и не знал.

Но на самом деле… знал. На каком-то уровне я это знал.

Он улыбнулся.

— Мы в Джойленде бросаем в бой новичков — наших салаг — практически без подготовки, потому что в некоторых людей, талантливых людей, это побуждает к импровизации, которую так ценим и мы, и наши посетители. Ты сейчас что-то узнал о самом себе?

— Господи, даже не знаю. Может быть. Но… Можно я кое-что скажу, сэр?

— Конечно.

Я поколебался, но решил поймать его на слове.

— Сдавать этих малышей в детскую комнату — в детскую комнату в парке развлечений — по-моему, это как-то… ну не знаю, жестоко. — И торопливо добавил, — Хотя „Деревня Туда-Сюда“ вроде бы хорошее место для малышни. Им там весело.

— Ты пойми вот что, сынок. Джойленд в финансовом плюсе вот настолько. — Он чуть раздвинул указательный и большой пальцы. — Когда родители знают, что за их малышами присмотрят, хотя бы пару часов, они едут сюда всей семьей. Если бы им пришлось нанимать няню, они бы, может быть, вообще не приехали, и прощай наша рентабельность. Я понимаю, о чем ты, но у меня тоже есть свои соображения. Большинство из этих малышей раньше не бывали в таких местах. Они запомнят наш парк так же, как свой первый фильм или первый день в школе. Благодаря тебе они будут помнить не то, как рыдали, ненадолго оставленные родителями, а то, как танцевали „Хоки-Поки“ с Гови, Псом-Симпатягой, появившимся как по волшебству.

— Да, наверное.

Он протянул руку — не ко мне, а к Гови. И, поглаживая мех своими скрюченными пальцами, продолжил:

— В Диснеевских парках все по сценарию, а я это ненавижу. Просто ненавижу. Я считаю, что то, что они делают там, в Орландо, — это проституирование развлечений. Я большой поклонник импровизации, и иногда я вижу настоящего гения-импровизатора. Возможно, ты тоже из них. Пока рано говорить, но да, это возможно.

Он упер руки в поясницу и потянулся. Я услышал подозрительно громкий треск.

— Подвезешь меня на каре до свалки? На сегодня я уже достаточно насиделся на солнце.

— Мой кар — ваш кар.

Поскольку Джойленд принадлежал ему, то это была чистая правда.

— Я думаю, этим летом ты часто будешь носить меха. Для большинства молодых людей это обуза, даже наказание. Но не думаю, что ты так же к этому отнесешься. Я прав?

Он был прав. С тех пор я побывал на многих работах, и мое теперешнее место — вероятно, последнее перед тем, как пенсия примет меня в свои костлявые объятия, — просто отличное. Но я никогда не чувствовал себя таким непонятно-счастливым, настолько на своем месте, как в двадцать один год, когда надевал меха и танцевал „Хоки-Поки“ жарким июньским днем.

Импровизация, детка.

Мы с Томом и Эрин оставались друзьями и после того лета, и я по-прежнему дружу с Эрин, хотя теперь мы все больше общаемся по электронной почте и на „Фейсбуке“ да изредка обедаем вместе в Нью-Йорке. С ее вторым мужем я незнаком. Она говорит, что он хороший парень, и я ей верю. С чего бы мне сомневаться? Восемнадцать лет ее мужем был Эталон Хорошего Парня. Вряд ли после него она выбрала какого-нибудь придурка.

Весной 1992 года у Тома обнаружили опухоль мозга.

Через полгода его уже не было. Когда он позвонил и сказал мне о диагнозе — его обычный бодрый говорок слегка приувял из-за чугунного шара, катающегося туда-сюда в голове — я был поражен и расстроен, как, наверное, любой, кто узнал, что человек в самом расцвете сил внезапно оказался на финишной прямой своей жизни. Хочется спросить: разве это справедливо? Разве Том не заслужил еще парочку хороших вещей: например, увидеть своих внуков, или съездить в тот столь желанный отпуск на Мауи?

Как-то раз в Джойленде я услышал от Папаши Аллена выражение „спалить поляну“. На Языке это значит откровенно жульничать в игре, которая по идее должна быть честной. Я вспомнил об этом впервые за долгие годы, когда Том позвонил с плохими вестями.

Но рассудок старается защитить себя, как может. Когда шок от такой новости слегка уляжется, вы думаете: „Ну да, это плохо, я понимаю. Но это еще не окончательный приговор. Может быть, еще есть шанс. Даже если девяносто пять процентов тех, кто вытянул из колоды такую карту, умирает — есть ведь еще пять процентов счастливчиков! И потом, доктора постоянно ошибаются с диагнозами. И вообще, случаются же чудеса!“

Ты думаешь так, а потом тебе звонят снова. Женщина на другом конце провода была когда-то красивой девушкой и бегала по Джойленду в веселеньком зеленом платьице и дурацкой робин-гудовской шапочке с камерой „спид-график“ в руках, и кролики, к которым она подходила, редко говорили ей „нет“. Разве они могли отказать этой ярко-рыжей копне волос и сияющей улыбке?

Кто вообще мог отказать Эрин Кук?

А вот Бог отказал. Бог спалил поляну Тома Кеннеди, а заодно и поляну Эрин. Когда я взял трубку в половине шестого прекрасным октябрьским вечером в Вестчестере, голос женщины, которой стала та девушка, был полон слез и казался старым и усталым.

— Том умер сегодня в два часа дня. Мирно скончался. Говорить он не мог, но был в сознании. Он… Дев, он сжал мне руку, когда я попрощалась с ним.

— Жаль, что я не мог быть рядом, — сказал я.

— Да. — Голос ее дрогнул, но затем окреп. — Да, это было бы хорошо.

Ты думаешь: „Ну ладно, я все понимаю, я готов к худшему“, но все равно цепляешься за надежду. Это-то и есть самое поганое.

Это тебя и убивает.

Я поговорил с ней, сказал, как я ее люблю и как я любил Тома, сказал, что да, я приеду на похороны, и если я чем-то могу помочь до похорон — пусть позвонит. В любое время дня и ночи. Потом я повесил трубку, опустил голову и чуть не выплакал свои чертовы глаза.

Крах моей первой любви не сравнится со смертью одного старого друга и скорбью другого, но переживал я их по одной схеме. В точности по одной и той же. И если это казалось мне концом света — сначала все эти мысли о самоубийстве (какими бы глупыми и несерьезными они ни были), а потом переворот сейсмической мощи в курсе моей жизни, прежде казавшемся незыблемым, — то вы должны понять, что мне просто не с чем было сравнивать. Это и называется молодостью.

Июнь все тянулся, и я начал понимать, что наши с Венди отношения столь же слабы, как роза Уильяма Блейка[9] — но отказывался верить, что эта слабость смертельна, несмотря на все более явные признаки.

Взять, к примеру, письма. В первую неделю моего пребывания у миссис Шоплоу я написал Венди четыре письма, несмотря на то, что каждый вечер поднимался в свою комнатку на втором этаже еле живой, а голова раскалывалась от новой информации и свежих впечатлений (я чувствовал себя студентом, в середине семестра вынужденным брать штурмом сложную дисциплину — назовем ее „Расширенная теория веселья“). Все, что я получил в ответ — почтовая карточка с видом на парк Бостон-Коммон и весьма специфическим совместным посланием на обороте. В верхней части незнакомым мне почерком было начертано: „Венни пишет, Ренни рулит!“ Почерк, которым была сделана надпись чуть ниже, я узнал. Венди — или Венни, если вам так больше нравится (мне — нет) — писала: „Уииии! Мы девчонки-продавщицы на Кейп-Код сегодня мчимся! Тусовка! Хупси-пупси дэнс! Не волнуйся я держала руль, когда Рен писала свою часть. Надеюсь у тебя все хорошо. В.“