Джойленд - Стивен Кинг

Когда я брился по утрам, то видел мешки под глазами. Иногда, после особо сложного па в образе Гови (дни рождения в дурдоме-парилке „Ковбойского корраля“ — сущий ад), у меня кружилась голова. Но в головокружениях не было ничего страшного: мистер Истербрук о них предупреждал. Минута отдыха на свалке вновь приводила меня в чувство. В общем и целом, я считал, что, как сейчас говорят, держу марку. В первый понедельник июля, за два дня до Праздника, я понял, что ошибался.

Как обычно по утрам наша бригада собралась у шалмана Папаши Аллена. Папаша раздал нам задания, не переставая при этом выкладывать воздушки на прилавок. Обычно все начиналось с таскания коробок с призами (в основном сделанных в Тайване) и размещения призов на полках. Занимались мы этим до Первой Калитки (так мы называли время открытия парка). Но в то утро Папаша мне сказал, что я нужен Лэйну Харди. Удивительное дело, ведь обычно Лэйн вылезал со свалки лишь за двадцать минут до Первой Калитки. Я уж было направился туда, но Папаша меня окликнул.

— Да не, он у своего хренолифта, — так Папаша презрительно называл „Колесо“, удостоверившись, что Лэйна при этом поблизости нет. — Дуй быстрее, Джонси. У нас сегодня много работы.

Я дунул, но у „Колеса“ никого не оказалось: оно лишь одиноко и безмолвно вздымалось ввысь в ожидании первых посетителей.

— Сюда, — позвал меня женский голос. Я повернулся и увидел Роззи Голд. В полном боевом облачении провидица стояла у своего украшенного звездами шалмана. На голове у нее красовался ярко-синий шарф, конец которого доставал ей чуть ли не до поясницы. Рядом с ней стоял Лэйн в своих обычных шмотках: джинсах и облегающей майке, прекрасно подчеркивающей его внушительные окорока. Котелок на голове сидел, как обычно, под лихим углом. Увидев Лэйна впервые, вы бы подумали, что мозгов у него с гулькин нос, хотя с мозгами там все было в порядке.

Рабочие наряды и похоронные лица… Я быстренько прокрутил в голове последние несколько дней в попытке понять, в чем, собственно, я провинился. Я даже подумал, что Лэйну сказали временно меня отстранить… или даже уволить.

Но почему в самый разгар лета? И разве не Фред Дин или Бренда Рафферти должны этим заниматься? Да и при чем тут Роззи?

— Кто-то умер? — спросил я.

— Не ты — и ладно, — ответила Роззи. Она уже входила в образ, поэтому прозвучало довольно смешно: полу-Бруклин, полу-Трансильвания.

— А?

— Давай пройдемся, Джонси, — сказал Лэйн и тут же двинулся по центральной аллее парка, которая за девять минут до Первой Калитки была довольно пустынной. Лишь там и сям виднелись уборщики (на Языке их называли газунами, и вряд ли хоть один из них мог похвастаться грин-картой). Они подметали вокруг киосков, хотя по идее сделать это полагалось еще ночью. Когда я поравнялся с Роззи и Лэйном, Роззи отошла в сторону, и я оказался между ними. Ни дать, ни взять жулик, которого полицейские ведут в каталажку.

— В чем дело?

— Увидишь, — зловеще ответила Фортуна-Роззи, и вскоре так и случилось. Рядом с „Домом страха“ находился „Зеркальный дворец Мистерио“. У будки шалмача стояло обычное зеркало, вывеска над которым гласила: ВОТ ТАК ВЫ ВЫГЛЯДИТЕ НА САМОМ ДЕЛЕ. НЕ ЗАБУДЬТЕ. Лэйн взял меня под одну руку, Роззи — под другую. Теперь уж я точно почувствовал себя воришкой, которого вот-вот засунут в обезьянник. Они подвели меня к зеркалу.

— Что видишь? — спросил Лэйн.

— Себя вижу, — ответил я, и, почувствовав, что такого ответа недостаточно, добавил:

— Мне уже стричься надо.

— На одежку свою посмотри, дурачок, — сказал Роззи.

Я посмотрел. Над желтыми рабочими ботинками я увидел джинсы (из заднего кармана торчали порекомендованные мне перчатки из сыромятной кожи), а над джинсами — синюю рабочую рубашку, слегка полинявшую, но вполне чистую. На голове у меня была восхитительно потертая пёсболка, тот самый финальный штрих, который значит так много.

— А что с одежкой? — спросил я. Меня все это дело уже начинало раздражать.

— Она ж вся на тебе висит, разве нет? — сказал Лэйн. — Раньше такого не было. Насколько ты похудел?

— Блин, я не знаю. Надо бы сходить к Толстяку Уолли (он у нас заведовал лавочкой „Угадай-свой-вес“).

— Ничего смешного, — сказала Фортуна. — Нельзя целыми днями расхаживать на солнцепеке в собачьем костюме, а потом принимать две таблетки соли и считать это обедом. Скорби по своей утерянной любви сколько хочешь, но не забывай при этом есть. Ешь, черт тебя дери!

— С вами кто-то разговаривал? Том? — Нет, Том вряд ли. — Эрин. Не стоило ей лезть…

— Никто со мной не разговаривал, — ответила Роззи, вытянувшись во весь свой „внушительный“ рост. — У меня дар зрения.

— Насчет зрения не знаю, а вот самоуверенности вам не занимать.

Тут Фортуна снова стала Роззи.

— Да я не о том зрении, деточка, а об обычном, женском. Думаешь, я не узнаю с первого взгляда сгорающего от любви Ромео? После стольких-то лет чтения по ладоням и гадания на кристаллах? Ха!

Она сделала шаг ко мне (пропустив вперед свою внушительную грудь).

— Меня твоя любовная жизнь не интересует — я просто не хочу, чтобы Четвертого июля тебя отвезли в больницу с тепловым обмороком или чем-то похуже. Ведь обещают, что в тени будет не меньше девяноста пяти градусов (95f = 35c, прим. пер.).

Лэйн снял котелок, посмотрел в него и водрузил обратно уже под другим углом.

— Нашей Фортуне ее репутация резкой дамы не позволяет выразиться напрямую, но ведет она вот к чему: ты нам всем нравишься, парень. Ты быстро учишься, делаешь, что говорят, ты честный и покладистый. Когда ты в мехах, детишки по тебе просто с ума сходят. Но только слепой может так себя запустить. Роззи думает, что дело в девушке. Может, она и права, а, может, и нет.

Роззи надменно на него посмотрела, мол, „не смей мне перечить“.

— Может, твои родители разводятся. Когда развелись мои, я едва не умер. А может, твоего старшего брата арестовали за торговлю дурью…

— Моя мама умерла, и я единственный ребенок в семье.

— Мне всё равно, кто ты в обычном мире, — сказал Лэйн. — Но сейчас ты в Джойленде, стране вечного шоу. Ты теперь один из нас, и мы имеем право о тебе заботиться, нравится тебе это или нет. Так что начинай есть.

— И побольше, — добавила Роззи. — Сейчас, в полдень — да когда угодно. И, пожалуйста, ешь что-нибудь кроме жареных цыплят, у которых в каждой ножке сидит по сердечному приступу. Сходи в „Лобстер“ и попроси их дать тебе порцию рыбы с салатом. Даже двойную. Набери вес, чтобы не походить на Человека-Скелета из балагана уродцев. — Тут она повернулась к Лэйну. — Конечно же, дело в девушке. Это сразу видно.

— Что бы это ни было, кончай, бля, хандрить, — сказал Лэйн.

— Негоже так выражаться в присутствии дамы, — сказала Роззи, уже в образе Фортуны. Скоро она выдаст что-нибудь вроде „этого хотят ду-ухи“.

— Не капай на мозги, — буркнул Лэйн и пошел к „Колесу“.

Едва он скрылся, я посмотрел на Роззи. До Образа Матери ей, конечно, далековато, но пришлось довольствоваться тем, что есть.

— Роз, а что, все уже знают?

Та покачала головой.

— Нет. Для большинства старожилов ты всего лишь еще один салага-разнорабочий… хотя, конечно, не такой зеленый, каким ты был три недели назад. Но многим здесь ты нравишься, и они видят: что-то не так. Твоя подружка Эрин, к примеру.

Или твой друг Том. Я тоже твой друг, и как друг тебе говорю: сердцу ты помочь ничем не можешь — вылечить его способно лишь время. А вот телу ты можешь помочь. Ешь!

— Прямо как в шутках про еврейскую мамочку.

— Я и есть еврейская мамочка, и поверь мне, я не шучу.

— Наверное, я сам — шутка. Она у меня из головы не выходит.

— Тут вряд ли можно чем-то помочь, по крайней мере, пока. А вот кое-какие другие мысли тебе стоит отогнать подальше.

Не знаю, отвисла у меня челюсть или нет, но глаза я вылупил.

Гадалки с таким большим стажем, как у Роззи Голд (на Языке их называют „перчатками“ за их умение гадать по ладони) с годами так хорошо узнают человеческую природу, что люди иногда принимают их слова за телепатию. В основном, конечно, все дело в обычной наблюдательности.

Хотя и не всегда.

— Не понял.

— Завязывай с этими своими мрачными песенками, ты меня понял?

От одного взгляда на мое ошарашенное лицо она рассмеялась.

— Роззи Голд — всего лишь еврейская мамочка и бабушка, зато мадам Фортуна видит многое.

Как и моя хозяйка. Потом уже, в Хэвенс-Бэй, я увидел, как миссис Шоплоу обедает с мадам Фортуной (в один из редких выходных провидицы) и узнал, что они, оказывается, близкие подруги и знакомы много лет. Миссис Шоплоу раз в неделю убирала мою комнату и могла увидеть пластинки с „мрачными песенками“. Что же до остального — тех самых пресловутых помыслов о самоубийстве — то разве не может женщина, которая большую часть жизни проводит за созерцанием людской природы и улавливанием психологических намеков (на Языке и в покерном мире их называют „знаками“) догадаться, что недавно брошенный девушкой молодой человек склонен баловаться мыслями о таблетках, веревках и океанских волнах?